«Дитя человеческое»: Рецензия Киноафиши
«Дитя человеческое» (или, если быть верным оригиналу, «Дети человеческие») принадлежит к разряду ностальгических антиутопий, и эпоха, по которой ностальгирует новый фильм Альфонсо Куарона, названа предельно ясно и четко: это время «детей цветов», когда мечты были особенно анилиново-яркими, буддизм особенно стихийным, травка особенно вкусной, а человечество особенно прекрасным. Герой Майкла Кейна, святой длинноволосый мудрец и пацифист, главный поставщик и потребитель травы во всей округе, – на редкость внятное и колоритное выражение авторских чаяний: вот прошлое, которому суждено погибнуть от экстремистских пуль, но которое непременно воскреснет в будущем, будущее же нагрянет и заберет в лучший (не в тот, загробный, а в здешний лучший) мир совершенно буквально – в виде судна «Tomorrow», призванного сберечь надежду британской нации на американском континенте.
Здесь целый каскад обнародуемых создателями Children of Men концептов. Во-первых, хотя пандемия гриппа 2008 года, унесшая множество жизней, и тотальное прекращение рождаемости коснулись всего мира, европейцы (несмотря на массированное участие американских кинематографистов, «Дитя человеческое» – кино все-таки британское: как по формальным, так и по содержательным признакам), словно в Колумбовы времена, возлагают надежды на Новый Свет. Именно там некая организация под названием «Проект “Человечество”» должна приютить жертв кровавого английского тоталитаризма будущего – невольного диссидента и патронируемую им чернокожую беженку с ребенком, родившимся незнамо от кого и неведомо как в условиях стопроцентного бесплодия рода человеческого. Мысль, вообще говоря, странная, потому что США, особенно в последние годы, находятся под властью одного из самых тоталитарных мировых режимов, пусть даже и натягивающего на себя личину главного возбудителя и переносчика демократии.
Однако, во-вторых, главная идея маститой британской беллетристки Филлис Дороти Джеймс, по мотивам романа которой и поставлен фильм, носит не географический, а гендерный характер: мир спасут женщины. Не красота, как, например, у Достоевского, и не отвага вопреки обстоятельствам, как у Хемингуэя, а… женщины. Женщины, начав снова рожать детей, восстановят человеческий род и тем сохранят смысл людского существования, как будто смысл людского существования состоит в простом размножении и продлении себя в себе подобных. Поэтому главные положительные герои (ой, простите, конечно же – героини) – беженка-роженица, оберегающие ее буддистка-акушерка и руководительница повстанческой организации, а также цыганка в гетто для «людей второго, третьего и прочих сортов». Мужчины же либо безвольны, как персонаж Клайва Оуэна, либо и вовсе злодеи: одни творят насилие, облачившись в армейскую и полицейскую униформу, другие тоже творят насилие, сбиваясь в партизанские отряды и пытаясь использовать такое чудо, как единственный на свете ребенок, в военно-революционных и политических целях. И лишь герой Майкла Кейна, обкуренный за долгие годы до полной и всеобъемлющей святости, понимает истинное значение происходящего.
Разумеется, когда Куарон пытается донести все эти бесхитростные идеи «в лоб», он терпит решительный провал. Лучшие кадры в фильме – вовсе не наивные детородные коллизии, а контрапунктное чередование кадров с нарядными парками и оркестрами и кадров с лагерями беженцев (хотя у беженцев тоже не все гладко: например, престарелая русская аристократка, поющая колыбельную на фоне рядоположенных красных знамен с Лениным и православных икон, выглядит чересчур уж «клюквенно») и предшествующая финалу сцена сражения на городских улицах, где Куарону удалось одним махом выплеснуть на зрителя весь кровавый нутряной ужас войны и немоту человека, случайно попавшего в историческую мясорубку. Пока речь идет о смерти, войне, об операторских изысках и музыке (здесь из мирового реликвария органично позаимствованы и King Crimson, и Десятая симфония Шостаковича, и симфоническая поэма Кшиштофа Пендерецкого «Плач по жертвам Хиросимы»), то есть о том, что традиционно проходит «по мужскому ведомству», Куарон держит ритм и стиль. Когда же в дело вступает идеология, Музы, стыдливо потупясь, умолкают. И это естественно: все самые важные вещи на свете безразличны к половой принадлежности детей человеческих, а бесхребетное и мечтательное прекраснодушие «поколения цветов», блестяще похороненное в кинематографе «Страхом и ненавистью в Лас-Вегасе», на деле было приговорено еще немецкими газовыми атаками 1917 года и Освенцимом, после которых все, чем грезили хиппи и о чем грезят наследующие им творцы ностальгических антиутопий, – нонсенс и бесплодное томление духа.
Vlad Dracula
