«Остров»: Рецензия Киноафиши
С Павлом Лунгиным произошел подлинный, как сказали бы в XVIII веке, метаморфозис: вместо всегдашнего своего балагана, мешающего водевиль с трагедией в один невообразимый рататуй, Лунгин создал гениальную по визуальной, драматургической и богословской ясности и чистоте религиозную фреску, где христианство (конкретнее – православие) показано не со стороны морали, мистики или обряда, как это обычно водится, но со стороны парадоксального метафизического смысла.
И полуюродствующий старец (его эксцентрика, в общем-то, вполне умеренна и вряд ли может быть названа классическим юродством) отец Анатолий (Петр Мамонов), и события, которые с ним происходят, – традиционные сюжеты монашеского подвижничества, взятые автором кристально ясного и религиозно точного сценария Дмитрием Соболевым из хорошо известных в православной среде источников. Наиболее близкий к нам по времени, хотя, пожалуй, не основной, – жития оптинских старцев, являвших неиссякающему потоку мирян образец духовидения и утешения (последнее надлежит понимать скорее даже не психологически, а в том смысле, в котором Христос обещал послать апостолам Духа-Утешителя). Через оптинскую традицию, восходящую к нестяжателям – русской версии исихазма, – в «Острове» наглядно дан и сам образец исихастского монашеского делания: герой Мамонова постоянно творит Иисусову молитву («Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного»), центральную в исихастском молитвенном подвиге (кстати, одна из музыкальных тем композитора Владимира Мартынова представляет собой своего рода минималистическую вариацию первой части католической мессы – Kyrie Eleison («Господи, помилуй»)), бежит всякой власти и всякого имущества и ставит собственное смирение выше возможности учить и проповедовать. И здесь совершенно очевиден главный источник сценария – книга о словах и деяниях египетских пустынников, ставшая одним из краеугольных камней православной монашеской традиции. Речь об «Изречениях египетских отцов» (Apophthegmata Patrum Aegyptiorum) – знаменитом в церковной среде произведении, созданном во второй половине IV – первой половине V века на греческом языке. Сюжеты «Острова» временами буквально совпадают с сюжетами «Изречений». Вот, например, к отцу Анатолию, работающему истопником маленького северного монастыря и собирающему торф на берегу, приходит девушка с просьбой благословить ее на аборт. Герой Мамонова, прикидывающийся помощником отца Анатолия, уверяет, что от отца Анатолия нет никакого проку и что лучше уж слушать радио, после чего в полушутовской манере успешно убеждает девушку родить в будущем чудесного сыночка: «Мальчик у тебя будет зо-ло-той!» Совершенно очевидно, что главное здесь даже не предведение будущего (в следующих микроновеллах оно будет предъявлено гораздо более отчетливо и подробно), а самоуничижение как путь к истреблению собственной гордыни и, следовательно, способ не закоснеть в скорлупе успокоившегося духа. В другом случае главный герой исцеляет ребенка, у которого заживо гниет бедро. Сравним эти эпизоды с фрагментом 248 «Изречений»: «Одна женщина, в груди которой была болезнь, называемая раком, услышала об апе [отце] Лонгине и искала встречи с ним, а жил он в Энатоне [города] Ракоте [т. е. Александрии], удаленном на шесть миль. Женщина отправилась его искать. Случилось так, что она нашла его собирающим топливо на берегу моря. Сказала она ему: “Апа, где раб Божий Лонгин?” Она не знала, что это он. Он сказал: “Что ты хочешь от этого обманщика? Не ходи к нему, потому что он – обманщик. Что с тобой случилось?” Женщина рассказала ему о своей болезни. Старец же перекрестил больное место и сказал ей: “Ступай, да исцелит тебя Господь, ибо Лонгин не сможет принести тебе пользы”. Она пошла, веруя в слово, и тотчас исцелилась. После же она рассказала об этом и указала приметы старца. И ей сообщили, что он – апа Лонгин».
У изображенного в «Острове» пустынножительства есть две характерных черты. Первая – ландшафт, такой же пустынный, как и у египетских анахоретов, только перенесенный на холодную окраину Русского Севера. Этот ландшафт совершенно гладок: лишен как прихотей рельефа (возвышенностей и впадин), так и пышности цветущей природы, склоняющей к жизнелюбивому пантеизму и мифологическому многоцветию. Земля тут – лишь камни да мох. Это идеальная голая горизонтальная поверхность, на которой человек физиологически обнажен перед взглядом Бога. Негде ни укрыться, ни перевести дыхание. Предстояние твари перед Творцом здесь абсолютно, без поблажек и недомолвок. Кстати, с этой изобразительной минималистичностью связана и необычайно сдержанная сцена экзорцизма, которую некоторые критики поспешили объявить невнятной из-за отсутствия красочности, спецэффектов и той могучей экспрессии, которая в подавляющем большинстве случаев (не только в кинематографе, но и в реальности) сопровождает подобные казусы. Однако лаконичность изгнания иномирного существа из тела невольной паломницы здесь единственно уместна и Лунгин непременно разрушил бы стилистическое единство картины, добавь он пены, криков, богохульств, сверхъестественных явлений и прочего инфернального барокко. Ландшафт определяет не только характер, темперамент, образ действий человека, но и, по некоторым версиям (от Жиля Делёза до Валерия Подороги), решительно всю природу совершающихся вне и внутри него вещей. Остров, куда персонаж Мамонова увозит девушку и где происходит экзорцизм, обнажает не эмоции, не тайны и не чудеса: здесь открывается момент истины, чистый, простой и совершенный, где человек обретает духовную прозрачность. Это одновременно отправная точка и финал, окончательное разрешение нагроможденных обстоятельств. Остров, вынесенный в заглавие, приобретает сверхгеографический смысл: говоря словами кантовской «Критики чистого разума», «страна истины» есть не что иное, как «остров, самой природой заключенный в неизменные границы». Никакая внешняя аффектация – демоническое вмешательство или банальная истерика – не может нарушить упомянутую неизменность изображенного здесь геологического и человеческого ландшафта, но тем выше интенсивность событий и их духовная значимость.
Вторая характерная черта – общение братьев, выписанное с изумительной психологической точностью и также в основном с опорой на монашеские жития. Не менее примечательна, чем образ эксцентричного героя Мамонова, фигура другого подвижника – настоятеля отца Филарета (Виктор Сухоруков), человека кроткого, невластного и всякий урон себе воспринимающего как урок свыше ради укрощения мирских привязанностей (обратите внимание на трагикомическую сцену с уничтожением красивого одеяла и удобной обуви, где Филарет и Анатолий вместе приходят к выводу, что «больше всего грехов умещается на голенищах архиерейских сапог»). Подвижничество этих людей, а также третьего персонажа – отца-эконома Иова (Дмитрий Дюжев), еще слишком пекущегося об имущественном порядке и букве обряда, – явная калька с описаний общежительного монашеского делания, данных во множестве православных житий. Сколь бы формально правильные или, наоборот, из ряда вон выходящие поступки ни совершали эти люди, их главная забота – прощение друг друга и покаяние друг перед другом, что лишний раз иллюстрирует чуждость подлинного христианства тенденциозному морализму.
Выше я упомянул о том, что вовсе не чудеса правят бал – или, говоря более старинным и адекватным языком, исправляют пути – на ОСТРОВЕ, хотя рекламные плакаты к фильму совершенно невпопад обещают много лакомых необъяснимостей. Конечно, герой Мамонова виртуозно видит будущее, как и многие отцы-отшельники, на чем, впрочем, Лунгин справедливо не заостряет внимание, поскольку этот дар лишь органичное следствие определенного жизненного пути. И тем не менее в финале картины происходит чудо, знаменующее, что Бог простил главному герою, дожившему с адской мукой раскаяния в душе до 1976 года, то, что тот совершил в далеком 1942-м, – убийство товарища ради выживания в кратком, длившемся всего несколько минут немецком плену. Персонаж Мамонова видит, что муж пришедшей к нему героини Нины Усатовой не погиб, но все эти годы жил во Франции, чего в СССР не знал никто, однако он сам, отец Анатолий, святой, несущий крест давнего предательства и убийства, лишь перед смертью увидит, что совершённый поступок имел неожиданный, непредсказуемый исход. Все 34 года дела в реальности обстояли несколько иначе, чем в сознании, хотя если бы это открылось раньше, то не случилось бы вообще ничего – ни спасения, ни любви, ни света, ни острова истины. И здесь – помимо практического разыскания о неисповедимом, но жестко целенаправленном промысле Божием – встает излюбленный вопрос Льва Шестова, касающийся не столько чуда, сколько смысла существования человека, осознавшего себя, в том числе и осознавшего себя греховным: «Может ли Бог сделать бывшее небывшим?» Авторы «Острова» отвечают на этот вопрос утвердительно: Бог не просто прощает человеку грехи, но смывает их с него. Перерождаясь, как бы рождаясь заново, человек получает не юридическую поблажку небес, но всецелое обновление, – это и есть смысл пути на остров.
Vlad Dracula
