«Царство небесное»: Рецензия Киноафиши

Беда голливудских исторических полотен заключается в том, что вся интрига в них вертится вокруг какой-нибудь суперсовременной идеи, какой в старину не было и быть не могло в принципе. Даже лучшие произведения перенасыщены пафосом гуманизма, индивидуализма, либерализма, демократии, короче говоря, всех тех завоеваний и достижений, которые превратили Старый и Новый Свет в пресыщенную и расслабленную бюргерскую субкультуру. Конечно, Ридли Скотт – мастер своего дела, и вряд ли он допрыгается до таких шедевров, до каких допрыгались Вольфганг Петерсен («Троя») и Антуан Фукуа («Король Артур») в своем неуемном желании донести седую древность до массового потребителя. Однако в «Гладиаторе» Скотт заставляет римского полководца отказаться от управления государством из какой-то непонятной скромности, в то время как даже самый скромный и высоконравственный римлянин (вспомним Цинцинната!) почел бы за величайшее благо принять бразды правления – просто из желания исполнить долг перед отечеством, что и означало в римском сознании: стяжать честь и славу. В «Царстве небесном» кузнец Балиан, которому почти выпадает случай стать королем иерусалимским, отказывается переступить через смерть и так к этой смерти фактически приговоренного барона-головореза, хотя в начале фильма он вообще убивает священника в собственной кузнице. Даже если предположить наличие среди крестоносцев такого щепетильного субъекта, который чихнуть не может без того, чтобы перед кем-нибудь не извиниться, все равно кажется совершенно фантастическим предположение, что упомянутый субъект уйдет поливать свой огород, когда ему даром предоставится возможность одновременно усмирить резню и отстоять гроб Господень. Для чего тогда были крестовые походы? Местные достопримечательности, что ли, фотографировать? Перед средневековым человеком, сколь бы прогрессивным и гуманным он ни был, никогда не стояла задача соблюсти права личности, гражданские свободы или что-нибудь в этом роде: целью было спасение души; те же, кто потерял веру, и вовсе никаких далеко идущих целей себе не ставили – так, резали и грабили потихоньку, в меру своих сил и слабостей. А те, кто, подобно Балиану, полагал, что истинное царство – это «царство совести», которое одновременно в уме и в сердце, уходили уж скорее в монастырь, где замаливать грехи гораздо сподручнее, нежели под носом у харизматичных арабских лидеров вроде Саладина сокращать поголовье их подданных. Другая идея фикс американского кино про Средние века – принцип «из грязи в князи», который на самом деле в ту эпоху с ее четкой готической иерархией сотворенного мира был не очень-то мыслим. Так что в этом плане «Царство небесное» – своеобразное продолжение темы «Истории рыцаря», разве что гораздо менее примитивное и более осмысленное. Впрочем, даже если учесть (и этот факт непрерывно в фильме муссируется), что в Святой земле иерархия частенько колебалась и последние, так сказать, становились первыми в авантюрном пространстве-времени крестоносных перипетий, все-таки надо помнить одну простую вещь: во властительных сюзеренов превращались вассалы, мелкие феодалы, а не кузнецы, плотники и вообще кто попало, хотя бы этот кто-то и оказался неожиданно незаконнорожденным сыном знатного рыцаря. За пару дней герой Орландо Блума научается от своего папы-крестоносца виртуозному владению мечом, а искусство обороны крепостей он знает, по-видимому, от природы, поскольку весьма сомнительно, чтобы он у себя в кузнице долгие годы скрупулезно разрабатывал план защиты Иерусалима от сарацин. Вообще, более всего Ридли Скотту удалось начало фильма. Первый кадр – сумерки и крест в две трети экрана – одновременно атака символического на зрительское сознание и декларация аскетической сдержанности стиля. Тотчас мы видим рядом с крестом тело жены главного героя – самоубийцы, ушедшей из мира вслед за своим ребенком, – запеленатое в белый саван. Ветер отгибает кусок ткани, обнажая прекрасное мертвое лицо. Дальнейшие эпизоды – встреча Балиана со своим новоявленным отцом, недолгий поход горстки крестоносцев, смоделированное по лекалам «Гладиатора» сражение в лесу со слугами епископа, отрядившего погоню за убийцей священника, короткий эпизод в Италии, посвящение в рыцари – все исполнено сдержанности и благородства: герои мало говорят, совсем не суетятся и проживают на экране лишь самое важное. Однако стоит главному герою переплыть море – и зрителя настигают пафос, идеология, экзотика, смысловые нестыковки, совершенно излишняя любовная интрига и т. д. и т. п. Священник-крестоносец заявляет, что Церковь – это «толпа фанатиков, рвущихся исполнять Божью волю» (как будто на дворе не 1180-е, а 1780-е), патриарх же Иерусалимский, испугавшись мусульман, предлагает всем дружно принять ислам и покаяться. Зато у Скотта хороши, как всегда, батальные сцены, продуманы осадные технологии, идеальна (то есть незаметна) компьютерная графика. Интересен сеанс одновременного посвящения всего мужского населения Иерусалима в рыцари. И отдельной строкой – буквальное повторение одного кадра из «Ганнибала»: съеденное проказой лицо справедливого и мудрого иерусалимского короля Балдуина (Эдвард Нортон), возникающее дважды (первый раз – когда Ева Грин снимает металлическую маску с покойного, второй раз – когда она же смотрит в зеркало, где начинают отражаться воспоминания), один в один срисовано с полусрезанного лица безумного миллионера, гомосексуалиста, педофила и психопата Мейсона Верджера (Гэри Олдман). Похоже, традиции у Ридли Скотта тянутся через века в самом что ни на есть буквальном воплощении. Vlad Dracula