«Монгол. Часть первая»: Рецензия Киноафиши
Забудьте всё, что вы знали до сего дня о Чингисхане. На самом деле это был благороднейший сын своего времени, добрейшей души человек, кроткий, милосердный и чуткий. Просто в юности он много страдал, многое пережил, многое передумал. Поэтому в конце фильма и пришел к выводу, что за каждого провинившегося должны умереть десять, за каждых десятерых – сотня, за каждую сотню – тысяча, а за тысячу провинившихся – все монголы. Ну, и стертое с лица земли Тангутское царство в придачу, от коего остался один буддийский монастырь. Вероятно, следующей картиной Сергея Бодрова-старшего должен стать фильм про Аттилу, который в юности тоже, вероятно, много страдал, отчего и учинял по всей Европе кошмары один необузданнее другого.
Если говорить серьезно, то, безусловно, Темуджин (Темучин), провозглашенный впоследствии Чингисханом (что буквально означает «великий хан»), не был столь однозначной фигурой, какою его теперь принято считать. Ко времени начала правления Темуджина монгольская степь была конгломератом разбойничьих ватаг, не щадивших ни женщин, ни стариков, ни детей, ни послов, воровство и предательство стали нормой общения, так что никаким иным способом, кроме как узаконенным насилием, образумить и взнуздать весь этот сброд не представлялось возможным. И то, что Чингисхан покончил с межплеменным разбоем и ввел твердые начатки законодательства, было, безусловно, благом. Однако Бодров явно увлекается в панегирическом живописании этой неоднозначной фигуры, заимствуя свои приемы по преимуществу из романтической словесности. В самом деле, весь фильм Темуджин с христианским смирением на лице претерпевает многоразличные мучения: то его держат в колодках возле родной юрты, то продают в рабство, попеременно гноят в клетке, вгоняют в спину стрелу, избивают мать, изводят ядом отца, отнимают жену; переправляясь через замерзшую реку, юный Темуджин даже умудряется провалиться под лед и камнем пойти ко дну, однако же наш герой упорно не тонет и выходит сухим и невредимым из всех житейских передряг. При этом Бодров, не удовольствовавшись простой констатацией обрушившегося на заглавного персонажа горя-злочастия, вдобавок превращает свою картину в сплошную игру в благородство: воины просят отдать их головы врагу, только чтобы не было междоусобицы среди братьев; жены молят оставить их на поругание злодеям, лишь бы мужья сумели спастись, не отягощенные обозом; сам Темуджин (видимо, применив к себе фразу Сергея Бодрова-младшего из фильма «Брат-2»: «Русские на войне своих не бросают») только и делает, что спасает женщин, детей и собратьев по оружию, пренебрегая мудрым степным обычаем насиловать слабого и пускаться в бегство перед лицом сильного. Несмотря на то что «Монгол» – в отличие от совершенно смехотворного и фонтанирующего развесистой «клюквой» «Кочевника» – выглядит вполне серьезным и зрелым кинопроизведением, подобные сентиментальные игрища, особенно применительно к древней Степи, не могут не смущать: заявляя историческую фреску, Бодров приписывает Чингисхану куртуазность, одновременное возмужание и очерствение души (впрочем, это одно и то же) под бременем страданий и прочие атрибуты романистики XVIII – первой половины XIX века. Иногда, уже, видимо, против воли сценаристов, дело и вовсе доходит до смешного – Темуджин начинает изъясняться, как маньяк из какого-нибудь фильма Клода Шаброля: «– Почему ты не хочешь дотронуться до меня? – Боюсь задушить».
К тому же режиссер вместе с кинодраматургом Арифом Алиевым впадают в распространенную ошибку при выборе повествовательного ракурса. С одной стороны, перед нами очевидное мифоэпическое сказание с соответствующим жанру размахом, мудрым волком, олицетворяющим бога Тенгре, грозой как знамением победы героя и пр. С другой же стороны, Темуджин-Чингисхан, будучи фигурой эпической, одновременно вдруг наделяется лирической глубиной: психологическими переживаниями, в современном духе понятыми чувствами и т. д. Более того, этот эпический герой в фильме говорит сам о себе – от первого лица, что по условиям эпоса в принципе невозможно: слово есть только у сказителя, всякий раз заново воспроизводящего и тем самым поддерживающего к жизни священный сюжет. У того, кто говорит на равных с волком-Тенгре, не может быть сентиментальных эмоций: не потому, что он по-человечески бесчувствен, а потому, что устроен совершенно иначе, наделен другим сознанием и другим восприятием мира и тела, нежели современный европеец или даже азиат. Модернизация в таких вопросах недопустима, даже если время от времени она и может давать столь симпатичные всходы, как рисунок роли Джамухи (названого брата Темуджина), блестяще – хоть и чересчур современно, с плутовским сарказмом и внутренней душевной борьбой – сыгранного Сун Хон Леем.
Кроме всего прочего, исторический восторг Бодрова перед Чингисханом, взращенный на гумилевском восприятии Великой Степи, вызывает некоторую иронию концептуального порядка. Не стоит забывать, что ближайшие родственники Чингисхана коренным образом изменили социальную структуру древнерусского общества, поскольку именно в эпоху монголо-татарского протектората Русь перешла от дружинно-вечевого устройства – минуя вассально-ленную иерархию феодализма, которого восточнее Великого княжества Литовского так никогда толком и не было, – непосредственно к самодержавно-холопскому социуму, сформировавшемуся под влиянием Золотой Орды. Если выразить то же самое в терминологии практик политического насилия, свободный братский мордобой сменился централизованным тоталитарным террором, который мы имеем счастие созерцать и по сей день. Так что уже одно это должно было бы насторожить авторов «Монгола», поющих Чингисхану излишне умилительные акафисты (кстати, прежде чем приступить к панегирическому жизнеописанию Аттилы, Бодров вполне мог бы заняться Батыем, с необычайной художественной чуткостью раскрыв все грани его тонкой и ранимой души). Ближе к финалу дети Темуджина, резвящиеся посреди зазеленевшей степи, обсуждают достоинства своего вернувшегося из плена родителя. Одно прекрасное дитя замечает: «Я же говорил: он совсем не страшный», на что другое прекрасное дитя радостно произносит: «Да, наш отец очень смешной». Посмотрите, он вовсе не страшный, он смешной даже, глаголют детскими устами Бодров с Алиевым, он почти забавник. Вот только этот забавник, будучи на несколько десятков кадров младше, произносит весьма примечательные слова: «Наш язык – самый красивый. Когда-нибудь все будут говорить по-монгольски»…
А чтобы подчеркнуть красоту по-монгольски, Бодров транслирует древнюю степную мудрость о том, какой должна быть женщина: с крепкими ногами (дабы супруг получил побольше удовольствия), с узкими глазами (в широкие залетают злые духи, порождая безумие) и с плоским лицом (тут уж без объяснений: это, надо полагать, аксиома). В связи с вышеобрисованным женским идеалом мне вспомнился вот какой сюжет. Вплоть до недавнего времени на историческом факультете Санкт-Петербургского университета замом декана по науке подвизался чудеснейший человек, доцент Владимир Миронович Воробьев, которого студенты ласково звали – по примеру Кирова – «наш Мироныч». Читая лекции по средневековой русской истории, он раскрывал будущим ученым глаза на то, как «жиды», «черножопые», «желтые», «косые» и прочие носители зла с древнейших времен, едва ли не с палеолита, разрушали русский этнос и русскую государственность. Прокололся он, однако, не на этом. Как-то раз на вступительном экзамене к нему попала уроженка Республики Бурятия. Оценивающе рассмотрев ее плоское лицо и узкие глаза, а возможно, и крепкие ноги («наш Мироныч» был по обыкновению пьян и вследствие этого волнуем страстями), доцент Воробьев назвал уроженку Республики Бурятия «обезьяной» и доверительно сообщил, что в славном городе Санкт-Петербурге ее примут только в зоопарк экспонатом. Тут уж прогрессивная общественность не выдержала – и доцент Воробьев вскоре оказался за бортом русской истории. В чем же мораль? А мораль, собственно, в том, что благое для Чингисхана русскому человеку – учитывая его этногенетическую память – смерть, особенно если он, русский человек, еще не успел с утра как следует похмелиться.
Vlad Dracula