«Оправданная жестокость»: Рецензия Киноафиши

То, что российские толковники перевели как «Оправданная жестокость», на самом деле звучит как A History of Violence. Это «История насилия», или «История жестокости», причем неопределенный артикль, предваряющий название, говорит о том, что перед нами – «просто» история, некая история, безымянная история, одна из тех тысячеликих и тысячекратных историй, какие случались, случаются и будут случаться на всем протяжении большой, всемирной Истории. История, рассказанная Кроненбергом, не просто насильственна и жестока: она чудовищна по самой своей природе, потому что повествует не об ужасных гостях из мистических и/или фантастических пространств, не об ужасных событиях, но о человеческой натуре; последняя же чудовищна, хотя и разом чудовищна и милосердна в одной и той же – тайной и темной – сердцевине. Маленькая девочка, дочь владельца кафе в городке Миллбрук, штат Индиана, Тома Столла (Вигго Мортенсен), видит во сне чудовищ, выползающих из тени. Сбежавшаяся на крик семья дружно уверяет, что никаких чудовищ не существует, что это лишь сон впечатлительного детского разума, однако в действительности нет никого, кроме чудовищ: с самого пролога они медленно, но неукоснительно выползают из тени на свет кинокамеры, и каждый новый сюжетный поворот – лишь умножение жестокости, зримая и весомая прибавка насилия, инвестируемого в фундамент и фасад человеского существования и того общения, которое принято именовать обществом.

A History of Violence – вовсе не «Оправданная жестокость» именно потому, что Кроненберг не ищет для своих героев оправдания, равно как и осуждения. Он отменяет саму меру, которой можно измерить (то есть осудить/оправдать) жестокость. Он чужд оценок, поскольку оценки лишь замутняют суть дела, – чужд не из-за равнодушия или, наоборот, стремления упиться жестокостью и водрузить себе на режиссерское чело венок из цветов зла; нет, рассказчик-постановщик A History of Violence совсем не равнодушен (безмолвные мертвые тела в начале и безмолвные слезы героев в конце отмыкают и замыкают авторский круг сострадания) и совсем не жесток (медитативный ритм говорит о бесстрастности). Он стремится понять, насколько человек есть зло как таковое.

И с этой целью Кроненберг начинает фильм лишенным эмоций послевкусием резни, которую устраивает в мотеле парочка маньяков (кто они? отец и сын? братья? любовники? просто друзья? а какая, к черту, разница?). В тот самый момент, когда дочка Тома Столла кричит от ужаса, чью-то другую дочку, ставшую свидетельницей бойни, убивает один из тех, что, по идее, должны стать героями последующего действия. Мы уже заранее знаем будущее: двое мерзавцев возьмут в заложники семью главного героя, он, в свою очередь, возьмется за оружие и всё в таком роде. Тем более что вслед за сценой в мотеле идет экспозиция идеальной семьи: идеального мужа и отца, который даже пластиковые бутылки подбирает на улице, чтобы бросить их в урну, идеальной жены и матери, идеального сына (уже одно то, что он называет бейсбол «глупой беготней по полю», больше говорит в его пользу, чем все спортивные достижения всех юных героев североамериканского кинематографа) и идеальной маленькой дочурки. Все сцены, связанные с семейным общением и супружеским эросом, настолько возвышенны и одновременно человечны (в классическом, гуманистическом смысле последнего слова), что вторжение каких-нибудь кровавых извергов – в данном случае, разумеется, тех, что показаны в прологе, – неизбежно.

Я сказал, что эти двое должны стать героями последующего действия. Как и всякий глубоко понимающий зритель, я глубоко ошибся: никакого действия не последует. Двое злодеев ворвутся в кафе благородного и прекрасного Тома Столла и будут им безжалостно убиты. Практически в самом начале картины. A History of Violence – не их история. A History of Violence – «внутренняя» история. История гангстера, безумца, психопата и «отморозка», который в один прекрасный, видимо, момент понял, что выдавливать людям глаза колючей проволокой – не лучшее занятие на свете, и который в течение многих лет экстремального экзистенциального аутотренинга обратился в свою полную противоположность. Можно сказать – обратился в истинную веру. Но пока смерть тебя не настигла, никакое обращение не окончательно. Стоит только вмешаться глупым и бесцельным пращам и стрелам яростной судьбы, как из благородных и прекрасных коконов чудовища выходят на свет и переписывают историю – даже не набело, скорее накрасно, ломая горла, хребты, суставы и позвонки «второстепенным» персонажам. В этом смысле A History of Violence, сделанная по мотивам комикса, с комиксом ничего общего не имеет: не с конкретным произведением Джона Вагнера и Винса Лока, давшим фильму сюжетную основу, а с комиксом как жанром; подобно эпическому «Проклятому пути» Сэма Мендеса, также снятому на основе комикса (во что, кстати, невероятно трудно поверить), A History of Violence – это притча-медитация, неспешная и зоркая, но еще и притча-провокация. Собственно, насилие и есть главная провокация Того, Кто создал (или того, что создало) человека, делающая само существование последнего провокационным жестом. Как я уже говорил, речь – о человеческой натуре, никак не меньше.

«Оправданная жестокость» – вещь еще более радикальная, чем другая «американская история» Дэвида Кроненберга – «Мертвая зона». Там все-таки главный герой раздваивался лишь в пророческом воображении; здесь раздвоение абсолютно реально: монстр – не твоя проекция и даже не кто-то внутри тебя; монстр – это ты сам. Поэтому финал всякой A History of Violence, как и в той сервировке, что преподал нам Кроненберг, всегда открыт. Vlad Dracula