«Александр. Невская битва»: Рецензия Киноафиши

УРА, МЫ ЛОМИМ, ГНУТСЯ ШВЕДЫ, или Авария варяжского гостя

«Мы хотим сделать не плакат и не эпос, а историю о человеке. Об Александре, которого мы еще не видели», – так выразился продюсер и режиссер Игорь Калёнов о своем детище. Что касается эпоса, то тут, безусловно, Калёнов прав на все сто, а вот с плакатом он слегка погорячился: получившаяся в итоге повесть о настоящем сверхчеловеке как раз и есть самый натуральный плакат, отчасти повторяющий грубейшую политико-идеологическую схему Сергея Эйзенштейна и его сорежиссера Дмитрия Васильева, сконструированную в фильме «Александр Невский», отчасти же воспроизводящий наиболее топорные и заскорузлые штампы приключенческого романа плаща и шпаги с усатыми героями, коварными злодеями и непременной любовной интригой. Невская битва, торжественно упомянутая в названии, случится лишь в самом конце свежеиспеченного опуса, который – в духе новейших российских тенденций – следовало бы выпустить в прокат под именем «1240», а до этого зритель сполна насладится тонкой страстной линией: полоцкая княжна любит Александра Ярославича, дружинник Ратмир любит полоцкую княжну, боярская дочь Дарья любит дружинника Ратмира, а тем временем шведы (озвучиваемые флегматичной закадровой переводчицей, что после комедий и иронических драм Рогожкина может восприниматься только как сатирический прием, и вдобавок – в лице будущего ярла Биргера – изрядно смахивающие на гоголевских запорожцев) тайком любят новгородские земли. Притом все действие в целом представляет собою нездоровый балаган с немотивированным обилием вульгарных шуток, бóльшая часть которых так или иначе посвящена взаимоотношениям Ратмира с его собственным конем; впрочем, в подобном повороте нет ничего удивительного, если учесть, что на любые вопросы и восклицания храбрый княжеский дружинник отвечает олигофренической репликой «Это да», привычку к которой начиная с середины фильма перенимает и Александр Ярославич. Такое ощущение, что если бы Александр Дюма-отец и Эмир Кустурица неким чудесным образом взялись совместно излагать древнерусскую историю XIII века, то у них получилось бы ровно то же самое.

Однако наиболее прискорбное в фильме даже не крайняя драматургическая убогость сценария, переносящего на Средневековье литературные схемы дамских романов, а сверхплотная идеологическая заряженность, буквально с первых же кадров перерастающая в шпионско-патриотическую паранойю. Гнусный тевтонско-ливонско-шведский Запад, днем и ночью помышляющий единственно об уничтожении Русской земли, вступает в сговор с продажными «толстопузыми боярами», прячущими «крамолу» за густотой бород и меховых шапок (образ, явно заимствованный из пропагандистских памфлетов Петровской эпохи). Бояре снабжают шведов картами и подсыпают Александру отраву, но князь-богатырь остается невредимым, несмотря на все вражеские козни, и побеждает внутренних и внешних врагов во славу – опять же, разумеется, – Русской земли. Более того, в фильме Александр Ярославич выведен убежденным человеколюбцем, заявляющим, что даже если среди виновных найдется хоть один невиновный, то никого нельзя казнить без дознания, и пеняющим рыцарю Ордена на то, что он пренебрегает жизнями слуг, ибо и слуги – тоже люди. Когда папские послы предлагают Александру принять католичество и дарят книгу о крестовых походах, заглавный герой фильма слышит внутренним слухом крики многочисленных раненых, видит гравюры с изображением казненных еретиков и по причине своего явно зашкаливающего за обычные средневековые рамки милосердия гневно возвращает посланцам римского понтифика их дар. 19-летний новгородский князь настолько мудр, талантлив в ратном деле и великодушен, что и самые заклятые недруги вынуждены признать неоспоримые достоинства Александра, ну а Невская битва – достойный героический апофеоз этого не знающего ни меры, ни реальности панегирика.

Даже поверхностное сопоставление фильма с историческими источниками заставляет признать, что перед нами грубая агитка, воспроизводящая старый эйзенштейновский канон на очередном витке развития новейшей российской государственности: в стране, все более углубляющейся в дебри «суверенной демократии», идея тотальной западной угрозы и крамольного заговора «пятой колонны», состоящей из «бояр-олигархов», снова входит в моду. Александр Невский в трактовке режиссера и продюсера Игоря Калёнова и сценариста Владимира Вардунаса – это архетип идеального правителя, способного справиться с внешней и внутренней угрозой, восстановить в полном объеме властную вертикаль и при всем при том снискать общенародную любовь своими личными, человеческими достоинствами. Абсолютно никакого отношения к реальному Александру Ярославичу такой образ-архетип не имеет.

Начнем с того, что князь Александр (чьего отца, кстати, звали Ярослав Всеволодич, а не Ярослав Вячеславович, как полагают авторы картины) прозван Невским, очевидно, вовсе не из-за победы в Невской битве, чему учат нас многочисленные учебники и о чем гласит эпилог фильма. Вообще, впервые Александр Ярославич упомянут как Невский лишь в общерусских летописных сводах конца XV века – и только в литературе XIX–ХХ веков это прозвище становится неразрывным с именем князя. Однако в повести «О зачале царствующего града Москвы» из Хронографа Дорофея Монемвасийского, сохранившегося в списке конца XVII века, сыновья Александра Андрей и Даниил (в оригинальном тексте – Данил) тоже названы Невскими. Как мы знаем, прозвища, даваемые тем или иным историческим деятелям за те или иные заслуги, не передаются их родственникам и потомкам: никто из сыновей, скажем, Ивана Грозного не именовался Грозным, равно как и ни один из потомков, к примеру, графа Румянцева-Задунайского не присоединял к своей фамилии слово «Задунайский». Стало быть, есть основания полагать, что перед нами родовое прозвище, а не свидетельство признания военных заслуг. (Здесь и далее мы опираемся на трактовку разбираемых событий, предложенную блестящим московским историком и культурологом И. Н. Данилевским, отчасти базирующимся, в свою очередь, на работах Дж. Феннелла, В. Л. Янина, А. Л. Юрганова, В. В. Тюрина и др.; также мы основываемся на трудах Б. Н. Флори и А. А. Горского, посвященных соответственно религиозному расколу славянского мира в XIII веке и анализу русской средневековой ментальности, на исследованиях А. В. Майорова и Н. И. Щавелевой о Галицко-Волынской Руси и на ряде других монографий и статей последних двух десятилетий.)

Более того, даже в северо-восточном и новгородском летописании, апологетически относящемся к Александру, та небольшая стычка, которую привыкли патетически называть Невской битвой, вовсе не воспринимается как событие экстраординарное (не говоря уж о том, что о ней странным образом молчат авторы скандинавских источников, скрупулезно фиксирующие не только победы, но и поражения соплеменников). И Новгородская первая летопись, и Псковская первая летопись согласно говорят, что в сражении погибло 20 новгородцев и ладожан. Заметим, что незадолго до этого под Изборском было убито не менее 600 псковичей, а, скажем, в Липицкой битве 1216 года между владимиро-суздальской и новгородско-псковско-смоленско-ростовской армиями пало, по летописному свидетельству, около 10 тысяч человек. Псковское летописание рисует события 15 июля 1240 года предельно скупо: «В лето 6748. Приидоша Свея в Неву, и победи и Александр Ярославичь с Новгородци, июля 15. И паде Новгородцев: Костянтин Лукиничь, Гюрята Пинешкиничь, Намест, Дрочила, а всех 20, а Немець накладоша две ямиы, а добрых повезоша два корабля; а заутра побегоша». Новгородское летописание, естественно, приводит гораздо больше подробностей, однако концовка рассказа идентична псковской: «Новгородець же ту паде: Костянтин Луготиниць, Гюрята Пинещиничь, Намест, Дрочило Нездылов сын кожевника, а всех 20 мужь с ладожаны, или мне [то есть: менее], Богь вест». Конечно, героическая смерть Дрочилы Нездылова, совершенно напрасно не попавшего в калёновский фильм (он там пришелся бы куда как кстати), безусловно обессмертила славу новгородского оружия, однако же не настолько, чтобы считать сражение в устье Ижоры судьбоносным моментом русской и европейской истории.

Вообще, к сожалению, фильм Калёнова и Вардунаса совершенно не воспроизводит дух реконструируемой эпохи, более походя на смесь костюмно-приключенческого боевика с анимационной «Историей государства Российского» производства Star Media, демонстрирующейся в формате утренних пятиминуток на канале «ТВ Центр». Между тем древнерусские источники дают впечатляюще колоритную картину происходящего. Например, в «Повести о житии и о храбрости благовернаго и великаго князя Александра», составленной в промежутке между 1263 и 1280 годами в окружении митрополита Кирилла (Кирила II) и при его непосредственном участии, изумительно описывается, как «король части Римьскыя от полунощныя страны… сбра силу велику и наполни корабля многы полков своих, подвижеся в силе тяжце, пыхая духом ратным. И прииде в Неву, шатаяся безумиемь, и посла слы своя, загордевся, в Новгород к князю Александру, глаголя: “Аще можеши противитися мне, то се есмь уже зде, пленяя землю твою”. Александр же, слышав словеса сии, разгореся сердцем…» Не менее красноречиво описание самой битвы: «Зде же явишася 6 мужь храбрых с самем с ним ис полку его. Един именем Гаврило Олексичь. Се наеха на шнеку, видев королевича, мча под руку, и взъеха по досце и до самогу корабля, по неи же хожаху с королевичем, иже текоша перед ним, а самого, емше, свергоша и с конем в воду з доскы. И Божьею милостью неврежен бысть, и пакы наеха, и бися с самем воеводою середи полку их. 2 – именем Сбыслав Якуновичь, новгородець. Се наеха многажды на полк их и бьяшется единем топором…» Увы, картина того, как новгородцы «наехали» на «пыхающих духом ратным» шведов, представляет в фильме, скорее, сбор местной самодеятельности. На панорамах битва напоминает меланхолические приплясывания третьего или четвертого дня свадьбы, а на средних и крупных планах нижних конечностей совершенно отчетливо видно, как «бойцы» флегматично переминаются с ноги на ногу, изображая, судя по ритму и темпу, белый танец.

Вернемся, однако, к историческому контексту. В фильме утверждается, что Александр Ярославич решительно и навеки отвергает все папские ухищрения и не дает рыцарям ни единого шанса заключить с ним союз и обратить Русь в «истинную веру». Но реальность была гораздо сложнее такой схемы. Действительно, в житии Александра говорится о том, что князя посетил магистр Ливонского ордена Андреас фон Вельвен, названный Андреяшем, при этом интонация агиографа весьма интересна: он с видимым удовольствием передает похвалу магистра достоинствам Александра, смакуя сравнение данного визита с приездом царицы Савской к Соломону. Никакого страха перед католическими агрессорами в тексте жития нет. Более того, когда папа, согласно житию, прислал двух кардиналов рассказать «учение их о законе Божии», Александр, «здумав з мудреци своими», в конце концов ответствовал: «От вас учения не приемлем». Показательнее всего здесь фраза «здумав з мудреци своими»: это означает, что князь колебался в своем выборе, раздумывая о степени политической целесообразности положительного либо отрицательного ответа папским легатам; тут мы вполне можем доверять агиографу, старающемуся как раз показать, хотя и в более чем умеренных красках, роль Александра в отражении «безбожных» немцев и вообще «римлян», то есть католиков. Впрочем, еще характернее следующий эпизод в истории контактов новгородского князя с курией: уже после Невской битвы и Ледового побоища, 22 января 1248 года, папа Иннокентий IV отправил Александру послание, где предлагал совместно «сим татарам мужественное сопротивление оказать». Папа выбрал удачный момент: Александр как раз отказался подчиниться великой ханше Туракине, отравившей его отца – великого князя Ярослава Всеволодича, решившего, по утверждению папского посланца францисканца Джованни дель Плано Карпини, принять покровительство Римской церкви. Текст княжеского ответа не сохранился, но из второго послания Иннокентия IV (от 15 сентября 1248 года) явствует, что Александр согласился на предложение наместника святого Петра, даже попросив возвести в Пскове католический собор. Однако тем временем в Каракоруме новая правительница Огуль-Гамиш, вдова великого хана Гуюка, отнесшаяся к Александру более благосклонно, признала его «старейшим» среди русских князей и отдала ему Киев. Поэтому, когда Александра Ярославича, кочевавшего между ставкой Батыя в низовьях Волги и враждебным Батыю Каракорумом, разыскали наконец папские послы с вопросом о времени окончательного перехода в католичество, победитель шведских и немецких рыцарей ответил им решительным отказом. Из этого поступка, равно как и из всех прочих поступков Александра Ярославича, очевидно явствует, что князь был умным, хитрым, расчетливым и прагматичным политиком, но никак не ревнителем чистоты православия и не национальным героем Русской земли, каковой славы он сподобился исключительно вследствие идеологических манипуляций современников и потомков – от митрополита Кирилла и Ивана Грозного до авторов советских исторических учебников.

Пойдем далее. В фильме сказано, что шведы объявили крестовый поход против русских еретиков. Однако это не так. Во-первых, православных на католическом Западе именовали не еретиками, а схизматиками: ересь, напомню, означает богословское заблуждение, а схизма – организационный раскол. Конечно, словоупотребление варьировалось (например, в созданном около 1147 года послании краковского епископа Матвея Бернару Клервоскому «народ русский» все же определялся как «заблуждениями различными и порочностью еретической от порога обращения своего пропитанный», однако не по причине православности, а вследствие того, что из-за пережитков языческих верований «не желает… ни с греческой, ни с латинской церковью быть единообразным»), тем не менее вплоть до конца XIII века понятия схизмы и ереси в отношении южно- и восточноевропейских государств разграничивались на католическом Западе достаточно строго. Во-вторых, собственно, не было и самогó крестового похода. В известной булле от 3 января 1230 года папа Григорий IX призвал шведских рыцарей отправиться в поход против «жестоких язычников», живущих в Карелии, Ингрии и Вотской земле, однако ни Новгород, ни вообще Русь в этом документе не упоминаются. Согласно Стенбийскому договору 1238 года между Ливонским орденом и Данией, заключенному при участии папского легата кардинала Вильгельма Сабинского, датский король Вальдемар II (после поражения от северогерманских князей обративший злое око на новгородские владения, располагавшиеся к востоку от датских приобретений в Эстонии) получал право на две трети всех восточных «языческих» земель, какие только ему посчастливится отъять у прежних собственников; тем не менее в тексте договора Русь не упоминается и, соответственно, против нее не объявляется ни экономических санкций, ни священной войны. Здесь нет никакой тактической хитрости: чтобы устроить крестовый поход против схизматиков (православных), требовалось не только объявить об этом открыто, поскольку подобное совершенно не было в порядке вещей, но и вменить в вину объектам будущего крестоносного вразумления какой-нибудь грех из вероучительной сферы. В частности, для провозглашения в январе 1238 года крестового похода против Второго Болгарского царства Ивана Асеня II оказалось недостаточно военного конфликта последнего с Латинской империей: болгарский царь был, сверх и прежде того, обвинен в укрывательстве еретиков-богомилов (Григорий IX даже успел пообещать болгарские земли венгерскому королю Беле IV, но хорошие люди всегда договорятся друг с другом, невзирая на разницу в вероисповедании: в итоге никакого похода не состоялось, а в 1239-м Иван Асень II любезно пропустил через свои земли очередную порцию рыцарей, направлявшихся в Константинополь). С Русью же все обстояло совершенно иначе, нежели с Болгарией, и уж еретиков русские князья точно не привечали. Есть и еще один неоспоримый факт: устная традиция, бытовавшая в среде крестоносцев и записанная в конце XIII века автором Рифмованной хроники, ничего не знает ни о каком крестовом походе. По утверждению хроники, причиной войны рыцарей с русскими стали некие стычки последних с дерптским епископом. Даже говоря о том, как крестоносцам удалось на время занять Псков, хронист вовсе не упоминает о каких-либо стараниях обратить псковичей в католицизм, а уж братья-рыцари, будь к тому малейшие поползновения, не преминули бы поставить это себе в заслугу. Более того, само отношение на Руси XIII века к крестовым походам модернизировано авторами фильма в русле позднейшей историографии и религиозной публицистики, видевшей, например, в главе Римской церкви не иначе как «змия всепагубного, возгнездившегося в костеле Италийском» («История в память предьидущим родом…» Авраамия Палицына). Между тем А. В. Назаренко в недавнем обобщающем труде о международных связях Древней Руси IX–XII веков приводит неожиданные для современного читателя факты о древнерусском восприятии крестовых походов. В Киевской летописи под 1190 годом в связи с гибелью императора Фридриха I Барбароссы говорится следующее: «В то же лето иде цесарь Немецкыи со всею своею землею битися за Гроб Господень, проявил бо бяшеть ему Господь ангелом, веля ему ити. <…> Сии же немци яко мученици святии прольяша кровь свою за Христа со цесари своими. О сих бо Господь Бог наш знамения прояви, аще кто от них в брани от иноплеменьных убьени быша, и по трех дьнех телеса их невидимо из гроб их ангелом Господьним взята бывахуть. И прочии видяще се тосняхуться пострадати за Христа, о сих бо воля Господьня да сбысться, и причте я ко избраньному Своему стаду в лик мученицкыи». Даже во времена Пятого крестового похода 1217–1221 годов, предпринятого венгерским королем Андреем (Эндре) II и австрийским герцогом Леопольдом VI, на Руси еще вполне симпатизируют крестоносцам. Например, в Типографской летописи, в основе которой лежит ростовский владычный свод 1489 года, под 1217/18 годом читаем: «Того же лета ходи король с угры и с немци в Иерусалим и бися за Гроб Господень с срацины и, не успев ничтоже, возвратився». Так что гуманитарный ужас, испытанный в фильме Александром при пролистывании книги о крестовых походах, – явный вздор (многие православные не любили католиков, как и наоборот, но никто в те времена не поверял гармонию освобождения Гроба Господня алгеброй военной статистики), особенно если учесть, что сам Александр Ярославич был человеком в высшей степени жестоким и безжалостным, настоящим макиавеллиевским государем, готовым принести любые жертвы при условии их политической целесообразности.

Вообще, несмотря на фоновое поступательное развитие антилатинской полемики на Руси (еще в XI веке Феодосий Печерский писал князю Изяславу Ярославичу о католиках: «Погыбели полна вера их и делеса их, его же ни жидове творять, то они творять») и антигреческой полемики на Западе, никакого жесткого религиозного конфликта во времена Невской битвы нет. Например, Генрих Латвийский, автор Хроники Ливонии, пишет, что в отличие от «истинной матери» – «ливонской церкви» – «русская мать всегда бесплодна и бездетна», но лишь по одной-единственной причине: она покоряет «страны не для возрождения к вере Христовой, а ради податей и добычи»; то есть рыцарь-крестоносец обвиняет православных вовсе не в ошибочности их веры, а исключительно в том, что они вместо пастырской деятельности занимаются грабежом и разбоем. Кстати говоря, точно такой же упрек Генрих адресует и датской церкви. В 1220 году, несмотря на уговоры императора Фридриха II Гогенштауфена «держаться мира и дружбы с датчанами и русскими», рижский епископ все-таки отправился в Италию за поддержкой, намереваясь выбить и православных-русских и католиков-датчан из богатой землями и людьми языческой Прибалтики, которая была лакомым куском для всех соседей, независимо от их национальности и вероисповедания. Папа Гонорий III, если судить по январской булле 1227 года, пребывал в мире своих радужных архипастырских иллюзий, умиляясь тому, что «все русские князья» якобы «смиренно попросили» папского легата посетить их владения, и лишь начиная с Григория IX, то есть с рубежа 1220–1230-х годов, римские понтифики станут постепенно предпринимать шаги по укрощению «неверных русских». В Новгороде отношение к крестоносцам, которых называют здесь просто «немцами», во дни юности Александра Ярославича лишено враждебности: даже во время военных конфликтов между рыцарями и северо-западными русскими землями торгово-экономические связи с «Готским берегом» не прекращаются ни на миг, и Новгородская первая летопись, описывая голод 1231 года, трогательно сообщает, как «прибегоша Немьци изамория с житом и мукою и створиша много добра». Авторы фильма, расписывая рыцарские козни, явно забегают вперед: по-настоящему жесткое и тотальное противостояние русских земель и католического мира начнется только во второй половине XIII века. Лишь в июне 1264 года папа Урбан IV издаст буллу, где призовет к священной войне с «русскими схизматиками, литовцами… и их сообщниками татарами»; «русские схизматики», само собою, в долгу не останутся: в житии псковского князя Довмонта, написанном во второй четверти XIV века, ливонские рыцари уже будут именоваться не иначе как «поганой латиной», при том что слово «поганый» в Средние века вовсе не было неопределенным ругательством общего порядка, каким оно является в современном русском языке, а обозначало язычников.

Вернемся, однако, к человеческим качествам главного героя фильма. Для характеристики нравственного облика князя Александра достаточно просто процитировать сообщение Новгородской первой летописи под 1257 годом о том, как будущий святой благоверный помогал монголо-татарам проводить в Новгороде перепись населения, приведшую к религиозному бунту (исчисление народа еще во Второй книге Царств было названо тяжким грехом против Бога): «В лето 6765. Приде весть из Руси зла, яко хотять Татарове тамгы и десятины на Новегороде; и смятошася люди черес все лето. <…> Тои же зимы приехаша послы татарьскыи с Олександромь, а Василии [князь новгородский, сын Александра Ярославича] побеже в Пльсков [то есть во Псков]; и почаша просити послы десятины тамгы, не яшася новгородьци по то, даша дары цесареви, и отпустиша я с миромь; а князь Олександр выгна сына своего из Пльскова и посла в Низ, а Александра [советника князя Василия] и дружину его казни: овому носа урезаша, а иному очи выимаша, кто Василья на зло повел; всяко бо злыи зле да погыбнеть». К точно такой же практике «выемки очей» – весьма, впрочем, распространенному в то время приему межличностной коммуникации – прибег защитник Русской земли и чуть ранее, в 1255 году, когда новгородцы изгнали Василия Александровича, а его дружина не смогла этому помешать. Можно, конечно, подумать, что в юности Александр Невский все же был изрядным человеколюбцем и лишь полтора десятилетия непрерывной политической практики выбили из него весь лишний гуманизм. Однако, рассказывая, например, о приготовлениях Александра Ярославича к сражению с немецкими рыцарями, летопись говорит, что князь повел свое войско в землю эстов, приказав воевать «в зажития», то есть добывая себе съестные припасы и фураж путем грабежа местного населения; там же упоминается и о соратниках князя, пребывавших «в розгоне», то бишь, переводя на современный язык, занимавшихся организованным разбоем.

Кстати, о местных племенах. В фильме фигурирует крещеный ижорский старейшина Пелгусий, заметивший передовой отряд шведов, и на этом «фольклорная» тема обрывается. Однако местные племена сыграли гораздо более важную роль в Невской битве, чем кажется сценаристу с режиссером, а вслед за ними и зрителю. Прежде всего, как утверждает Новгородская первая летопись, «придоша Свеи в силе велице, и Мурмане, и Сумь, и Емь в кораблих множьство много зело»; выражения вроде «в силе велице» и «множьство много зело» не должны вводить нас в заблуждение – это стандартные риторические формулировки, но вот упоминание финно-угорских племен, рекрутированных шведами на бой кровавый, святой и правый, весьма важно: шведский лагерь в устье Ижоры был куда более многолюдным и разномастным, чем тот туристический привал, который организовали авторы фильма. Однако главный финно-угорский сюрприз впереди. В редакции жития Александра, которая сохранилась в Лаврентьевской летописи, есть крайне любопытный фрагмент, проливающий дополнительный свет на развязку Невской битвы: «…тако же бысть при победе Александрове, егда победи короля, об он пол реки Ижжеры, иде же не бе проходно полку Олександрову, зде обретоша много множьство избьеных от ангела Господня. И останок побеже, трупья мертвых своих наметаша корабля…» Во-первых, из Новгородской первой летописи мы знаем, что после битвы шведы похоронили своих мертвых, – следовательно, у них были для этого и время и возможность. Во-вторых, лаврентьевский список жития говорит, что большинство шведов было убито на противоположном берегу Ижоры – там, где не мог пройти отряд Александра, – «от ангела Господня». Последнее словосочетание может означать только две вещи: либо и вправду с небес сошел ангел Господень и еще на земле покарал нечестивцев за их неправильную религиозную и политическую ориентацию, либо в финале этого военного предприятия со шведским отрядом расправились набросившиеся на свежую добычу местные племена, потому что на том берегу Ижоры никого другого просто не было.

Вообще, представление о невском рейде шведских рыцарей как о некоем уникальном событии, решительно повлиявшем на последующую историю, слишком уж перенасыщено пафосом. И хотя А. А. Горский, оппонирующий Дж. Феннеллу и И. Н. Данилевскому, отрицающим значимость Невской битвы, замечает, что до того шведы мигрировали из Финского залива в Неву аж в 1164 году, а после – только в 1300-м, это означает лишь то, что скандинавские «десанты» в течение нескольких десятков лет не заходили так далеко в своих действиях, однако данный факт никоим образом не меняет ни расстановки сил, ни устройства военно-политического контекста эпохи. Между тем самое интересное кроется как раз в этом устройстве, в сложном пестротканом ковре многосторонних, многослойных и противоречивых отношений между Новгородом, Псковом, Великим княжеством Литовским, Швецией, Данией, Тевтонским и Ливонским орденами (несмотря на то что в 1237 году Тевтонский орден и Орден меченосцев объединились в Ливонский орден, Тевтонский орден сохранил свою самостоятельность), зачастую конкурировавшим с последними Рижским епископством (с 1251 года – архиепископством) и т. д. Авторам фильма, вместо того чтобы тешить зрителя псевдобылинными молодеческими картинами и стращать ходульными боярскими заговорами, о коих ниже, следовало бы хоть немного обрисовать реальную внешнеполитическую ситуацию. Прелесть же ситуации заключалась в том, что не было никакого общерусского патриотизма, равно и общенемецкого, общескандинавского и т. п., а был постоянный конфликт интересов между различными коалициями, состав которых регулярно менялся. Показательна в этом отношении Шяуляйская битва 1236 года, где литовско-земгальские войска во главе с великим князем Миндовгом (Миндаугасом) наголову разбили немецко-чудско-псковскую армию, в результате чего Орден меченосцев фактически прекратил свое существование, а в литовский плен попали почти все 200 бояр, посланных Псковом. Предоставим слово Новгородской первой летописи: «Того же лета придоша в силе велице Немци из замория в Ригу, и ту совокупившеся вси, и рижане и вся Чюдьская земля, и пльсковичи от себе послаша помощь мужь 200, идоша на безбожную Литву; и тако, грех ради наших, безбожными погаными побежени быша, придоша кождо десятыи в домы своя». Заметим, что в целях создания антилитовской коалиции православный Псков без труда «совокупился» с католическими рыцарями и полуязыческой-полухристианизированной чудью. Псков вообще часто выступает в союзе с немцами против Новгорода, отстаивая собственную независимость, и то, что в фильме псковичи объявляются предателями, – синдром имперского сознания, сложившегося гораздо позже описываемых событий. Когда в 1228 году отец Александра Ярослав Всеволодич задумал идти на Ригу и решил присоединить к переяславским полкам псковские и новгородские, псковичи решительно отказались от участия в грабеже Риги и окрестных прибалтийских племен – им хватило и той продовольственной катастрофы, что была вызвана прибытием великокняжеских войск и последовавшим затем небывалым взлетом цен на хлеб, мясо, рыбу, муку и крупу. Когда же Ярослав захотел принудить псковичей к «сотрудничеству» («Много же князь нудив», – замечает летописец), новгородское вече встало на сторону Пскова. Впрочем, Ярослав и Александр не были ни первыми, ни последними в длинной веренице славных воителей, промышлявших грабежом ближних и дальних земель.

Еще интереснее то, что не только шведы разоряли финно-угорские и новгородские земли (финские племена, кстати сказать, издревле входили в орбиту новгородских интересов), но и новгородцы в союзе с вышеуказанными племенами разоряли шведские владения, а когда руки (или, вернее, ноги) не доходили до шведов – принимались за своих недавних союзников. Особенно примечателен в этом отношении поход 1187 года, когда карелы, вдохновленные и поддержанные новгородцами, недовольными предшествующей шведской победой в землях еми (Центральная Финляндия), сожгли дотла шведскую Сигтуну (будущий Стокгольм), а сигтунские городские ворота – так называемые Корсунские врата, изготовленные в Магдебурге в первой половине 1150-х годов, – оказались на западном фасаде Софийского собора Новгородского кремля, где их можно видеть и поныне. В Хронике Эрика – одном из главных шведских источников, посвященных событиям XII–XIII веков, – есть прелестная средневековая скандинавская «рэп-речевка», посвященная как раз русско-карельским бесчинствам на шведском пепелище, которую грех здесь не процитировать:

Свеям урон наносили огромный Набеги карелов, язычников темных. До Мелара вод они доплывали, Будь сильный шторм иль спокойные дали. Шли, не стесняясь, шхерами свеев Гости незваные, злобу лелея. До Сигтуны раз дошли корабли, Город сожгли и исчезли вдали, Спалили дотла и многих убили. Город с тех пор так и не возродили. Архиепископ Йон там сражен. Весел язычник, в радости он, Что у крещеных так плохи дела. Русским, карелам смелость дала Мысль, что свеям не устоять. Теперь можно смело страну разорять.

Впрочем, шведы в долгу не остались: в том же году, объединившись с тевтонами и готами, они высадились в эстонской области Вирумаа, принадлежавшей к новгородской зоне влияния, и начисто ее разграбили. Вообще, вышеупомянутые земли еми – Тавастланд – еще не раз будут переходить из одних добрых рук в другие: в 1249–1250 годах Биргер Магнуссон, значащийся в числе главных фигурантов Невской битвы (правда, в настоящее время его участие в ижорском рейде все больше подвергается сомнению) и ставший в 1248 году ярлом, завоевал названную территорию, однако уже в 1256 году туда направился и Александр Ярославич. Есть основания предполагать, что Александр в результате похода пересек Северный полярный круг и достиг Баренцева моря: по всей видимости, эта экспедиция была связана не только с противодействием шведам и вассалам датского короля, но и с договоренностью между Новгородом и Норвегией о сборе дани с одной и той же территории (переговоры 1251 года на данную тему описаны исландцем Стурлой Тордарсоном в «Саге о Хаконе, сыне Хакона»). Крайне характерен в указанном контексте эпилог жития псковского князя Довмонта: здесь говорится о том, как Александр Ярославич и Довмонт вместе ходили в походы, «побеждая страны поганыя – Немець и Литву, Чюдь и Корелу», то есть, строго говоря, регулярно тревожа большинство своих соседей. Исходя из вышесказанного, мы, конечно, можем допустить, что новгородцы грабили и разоряли (воспользуемся рифмой из фильма) «инородцев» неким более патриотическим способом, чем, скажем, литовцы, шведы или немцы, однако вряд ли объектам колонизаторской экспансии доставляло особое удовольствие осознание того факта, что их жгут и насилуют не какие-нибудь там датские или тевтонские феодалы, а настоящие патриоты Русской земли во главе с самым прекрасным, благородным и великодушным русским князем.

Кстати, о патриотизме и Русской земле. То, что мы понимаем теперь под Русской землей времен Средневековья и пытаемся навязать сознанию наших предков, имеет весьма мало общего с тем, что сами древние русичи подразумевали под указанным словосочетанием. По наблюдениям А. А. Горского, в русских источниках конца XI – первой трети XIII века выражение «за Русскую землю» встречается 15 раз, при этом в северо-восточном и новгородском летописании под «Русской землей» подразумеваются не Владимир, не Суздаль, не Новгород и даже не вся древнерусская общность в целом, а… Южная Русь. В Новгородской первой летописи старшего извода под 1145 годом упоминается, как «том же лете ходиша вся Русска земля на Галиць»; Ипатьевская летопись, описывающая этот поход подробно, в числе его участников (то есть, стало быть, тех, кто составляет «Русскую землю») называет поляков, а равно и половцев, коих автор «Повести временных лет» язвительно именует поедателями хомяков и сусликов, однако же ставит в один ряд с восточнославянскими племенами. В «Списке русских городов дальних и ближних» 1375–1381 годов обозначены в качестве «русских» также болгарские, валашские, польские и литовские города; схожую картину дает и «Слово о погибели Русской земли» 1238–1246 годов. При этом, как замечает И. Н. Данилевский, древнерусские источники и семантически и орфографически различают понятия «Руский» и «Русьский/Русский»: в первом случае подразумевается преимущественно этногеографическая реальность, во втором – принадлежность к православному/христианскому миру. Впрочем, с этногеографией тоже все далеко не просто: «Русь» может то «сжиматься» до пределов Киевской земли, то «разверстываться» на всю совокупность древнерусских земель/княжеств, «прихватывая» в свой состав и литовцев, и болгар, и половцев, и поляков. Да, кстати, и Великое княжество Литовское, которое периодически меняло язычество на католичество и наоборот, официально именовалось Великим княжеством Литовским, Русским и Жемайтским. Факт, когда псковичи приглашают к себе рыцарей для защиты от Новгорода, предпочитая таким образом «иностранное» правление «отечественному», далеко не уникален. Например, галицкому боярству и общине так пришелся по душе королевич Андрей, сын венгерского короля Андрея II, что он княжил в Галиче на протяжении примерно шести лет, вплоть до собственной смерти в 1234 году, и местные жители, довольные его сговорчивостью и, так сказать, толерантностью, отвергали притязания на галицкий стол всех прочих претендентов, то есть русских князей. Рассматривать поведение псковичей или, допустим, галичан как предательство некоего мифического «общерусского» дела (а именно этим занимаются авторы фильма, заставляя своего Александра Невского яростно брызгать слюной на «псковских изменников») – значит решительно не понимать менталитет рассматриваемой эпохи, и повсеместная распространенность подобного заблуждения ни в коей мере его не извиняет: представление об общих для жителей всех русских земель интересах начинает формироваться не ранее конца XIV века, а до того момента основным для русского человека было понятие «отчины» – родного удела/княжества/волости/города/села.

Впрочем, непрестанные кровавые внутренние конфликты раздирали не только Монгольскую империю или тот конгломерат земель, который мы по привычке называем Древнерусским государством, – Запад, заговорщицки перемигивающийся с изменниками-боярами в непутевом калёновском фильме, представлял собою как в предшествующие Невской битве и Ледовому побоищу, так и в последующие годы своего рода джунгли, обитатели коих пожирали друг друга, в большинстве случаев даже толком не успев добраться до святой и благоверной Руси, где, кстати, точно так же мгновенно поедался всякий не исхитрявшийся сделать этого первым. Один из наиболее колоритных примеров – попытка собрать крестовый поход против монголо-татар, представлявших не одно десятилетие реальную угрозу для Центральной и Западной Европы: к весне 1242 года Субедей (Субеетай) достиг Адриатики, и даже Англия, вострепетав, готовилась к отражению инфернального натиска нечестивцев (вероятно, лучше всех общеевропейский трепет передал Матвей Парижский в своей «Большой хронике»: «Эта ужасная раса сатаны-татары… рванули вперед, подобно демонам, выпущенным из Тартара»). В 1253–1254 годах папа Иннокентий IV провозгласил означенный крестовый поход на территории Чехии, Польши и Пруссии, как бы выполняя обещание перед одаренным королевской короной Даниилом Галицким. Однако дальнейшие действия католических государей представляют собою, скорее, исторический курьез. Венгерский король Бела IV ограничился потоком жалоб: он жаловался на Священную Римскую империю, откуда – вместо военной помощи – на Венгрию совершались регулярные нападения германских князей; жаловался на язычников-куманов (то есть половцев), которых ему приходилось использовать для отражения немецкой угрозы; жаловался на чешского короля Пржемысла II, оспаривавшего у него Австрийское герцогство; жаловался на болгар, боснийских еретиков и русских, при этом с простодушной гордостью добавляя, что он выдал двух своих дочерей замуж за русских князей, дабы получать свежие новости о монголо-татарских замыслах, и сообщая, что скоро венграм придется присоединиться к татарскому походу на Европу. Чешский король Пржемысл II тоже жаловался папе – на Венгрию, которая атаковала Чехию при помощи русских, татар, греков, болгар и боснийских еретиков, но одновременно, пуская пыль в глаза римской курии, усиленно домогался союза с сыном Даниила Галицкого Львом, коего в свое время женили на венгерской принцессе с прекрасным именем Констанция. Также Чехия объединила усилия с Тевтонским орденом для взаимовыгодных территориальных приобретений на Балтике и истребления тамошних языческих племен. Между тем балтские языческие племена, традиционно представляемые в качестве невинных жертв католической агрессии, старались не отставать от более прогрессивных народов: литовцы, пруссы (прежде всего ятвяги), а также западнорусские подданные великого князя литовского доставили столько терзаний Польше, что той пришлось выписать из Палестины Тевтонский орден, не говоря уж о регулярной военной поддержке Польши со стороны также тревожимых литовцами и ятвягами русских князей, выступавших таким образом вольными или невольными «соработниками» крестоносцев. (При этом характерно, что, например, Даниил Галицкий, коему наводнение мешает пройтись по ятвяжским землям, отправляется, раз уж войско все равно собрано, воевать с Добжиньским орденом, который в те годы отчаянно отбивается от Тевтонского ордена, пытаясь, подобно Красной Шапочке в лапах Серого Волка, избежать и поглощения и слияния; Добжиньский орден меж тем патронирует польский князь Конрад Мазовецкий, по совместительству двоюродный дядя Даниила. Вскоре, однако, Мазовия, Галицко-Волынская земля и Ятвягия объединяются сначала против другого польского княжества – Куявии, а затем, переманив на свою сторону Жемайтию, против Литвы, которая, впрочем, быстро присоединяется к мазовецко-волынской коалиции против Тевтонского ордена. Все это не мешает тем не менее галицкому и мазовецкому князьям и тевтонскому ландмейстеру разделить ятвяжские земли, реквизированные у литовцев.) Тевтонский орден, в свою очередь, конкурирует с Данией, которая традиционно соперничает со Швецией, активно оспаривающей у Новгорода земли финно-угорских племен, периодически разоряющих то шведские, то русские владения. Только крайне наивный человек может пытаться во всем этом хаотическом змеином кишении искать заговор одной цивилизации против другой, а равно и находить среди правителей «знаковых» положительных героев. Гораздо больше подобная схема взаимоотношений напоминает пакты между либертенами в самых порочных романах маркиза де Сада, где злодеи заключают друг с другом договоры о вечном союзе только затем, чтобы тут же их нарушить и насладиться страданиями попавшихся в ловушку менее удачливых «друзей преступления». Александр Невский – классический персонаж из вышеописанного паноптикума, целиком и полностью соответствовавший политическому контексту эпохи, которая в этом смысле, кстати сказать, мало чем отличалась от прочих – предыдущих и последующих – эпох.

Таким образом, ни о какой внешней (псковской) или внутренней (боярской) измене Руси вообще и Новгороду в частности не может быть и речи, как бы ни повторяли создатели фильма затертые штампы официальной идеологии времен Ивана Грозного и Петра I, перекочевавшие затем в советскую придворную историографию. Кроме всего прочего, Вардунас и Калёнов, в духе известных исторических воззрений отождествляющие Александра Ярославича с Новгородом, а личные княжеские интересы – с интересами новгородскими, забывают, что даже в XIII веке князь на Руси вовсе не был полноправным властителем вверенной территории: он приглашался боярством и общиной для исполнения военных, судебных и представительских функций. По мнению А. А. Зимина, уже с середины XII века вырабатываются типовые формуляры договорных грамот городов с князьями, что свидетельствует о далеко не монархическом устройстве Древней Руси. Полагать, будто боярское недовольство князем есть «крамола», как выражаются авторы фильма, – значит переносить на XIII век реалии времен опричнины. И то, что новгородцы не единожды изгоняли властолюбивого Александра Ярославича, в том числе и вскоре после Невской битвы, гораздо больше говорит о князе, нежели о боярах или вече. Более того, сама идея боярского заговора с целью отравить Александра крайне сомнительна. Когда город, в том числе его боярская верхушка (либо какая-то главенствующая партия среди аристократов и вечников), был недоволен князем, князь – в случае своего поражения – не убивался, а изгонялся, что Александр Ярославич трижды и продемонстрировал на собственном примере. Это потом, когда властителей уже невозможно станет выдворить, их начнут убивать, причем убийцами, как правило, будут не идейные оппозиционеры, а привилегированные холопы, обласканные своим господином и его же предавшие. Когда в 1174 году был зарезан в собственном дворце князь Андрей Боголюбский, прогнавший от себя и родных младших братьев, и бояр, и старших дружинников и пожелавший сделаться, по слову летописца, «самовластцем» всей Суздальской земли, – зверски убили его вовсе не бояре или простые общинники, но княжеские «милостьники» во главе с ключником боголюбовского дворца Амбалом, дворня, обязанная лично князю благополучием и социальным статусом. В Новгороде с его древними вечевыми традициями и могущественной городской верхушкой такое в середине XIII века было попросту невозможно. Следовательно, нам остается прийти только к одному выводу: вся историческая картина, сконструированная в фильме «Александр. Невская битва», – плод печальных заблуждений и кардинального непонимания авторами новгородских и вообще древнерусских реалий описываемого времени. Именно для демонстрации того, насколько всеобъемлюще опус Игоря Калёнова игнорирует политическую действительность XIII века и само духовное устройство древнерусского человека (модель его сознания и поведения), нам и понадобился столь обширный и подробный экскурс в русскую историю, призванный поколебать тот свод устоявшихся стереотипов, который закреплен многочисленными учебниками и популярными брошюрами.

Зато в силу своих жанровых особенностей кино об Александре и Невской битве прекрасно вписалось в современную традицию делать лубочные исторические боевики на «освободительную» тему. Прежде чем стать художественным руководителем и вторым продюсером рецензируемого произведения, Рустам Ибрагимбеков был зачинателем аналогичного казахского проекта – «Кочевник», исполненного, в сущности, ровно по тем же канонам. И пусть в «Кочевнике» героическое добро олицетворяют степные батуры, а в «Александре» – русский князь, подозрительно смахивающий на Волкодава из рода Серых Псов: жанровое сходство обоих фильмов очевидно. Единственное различие пролегает в области идеологической: если в «Кочевнике» упор делается все же на приключенческую романтику, а национально-патриотические трели служат обширным фоном, то «Александр» – настойчивый пропагандистский панегирик, неуклюже пытающийся втиснуть былинную фактуру в очередную верноподданническую придворную гисторию. Здесь нужно заметить, что первоначально режиссером картины был Алексей Карелин, дебютировавший под крылом продюсера Калёнова чудовищно снятой телевизионной армейской байкой «Золушка в сапогах», а затем неожиданно блестяще поставивший по сценарию покойных Дунского и Фрида экзистенциальную драму о разминировании послевоенных российских просторов и человеческих душ «Время собирать камни». Однако в процессе съемок Карелина катапультировали из режиссерского кресла, куда водрузился, собственно, сам Калёнов. Нам неизвестно, что думает по поводу означенной истории режиссер Карелин, но, по нашему глубокому убеждению, он должен денно и нощно благодарить Бога, спасшего его от неминуемого позора, связанного с постановкой этой фантасмагорической смеси костюмно-приключенческого экшен и квазибылинного пропагандистского лубка.

Vlad Dracula