«Элегия»: Рецензия Киноафиши

Стареющий кинодраматург Николас Мейер, когда-то, в первой половине 70-х, начинавший карьеру с бодрого, молодого и бессмысленного «би-муви» (во всех смыслах этого словосочетания) Invasion of the Bee Girls, снова адаптировал для большого экрана 74-летнего патриарха современной американской литературы Филипа Рота. В 2003-м Мейер написал для Роберта Бентона сценарий «Запятнанной репутации» по одноименному роману Рота, в 2007-м переложил для Изабель Куаксе еще одно произведение последнего – «Умирающее животное», по пути к зрителю превратившееся в «Элегию». Мейер с Ротом очень хорошо понимают друг друга, ибо в силу возрастных особенностей очень хорошо понимают, что такое старость. Они с упоением цитируют Бетт Дэвис («Старость – не для слюнтяев») и Льва Толстого («Старость подкрадывается неожиданно»). Так же как и в «Запятнанной репутации», в «Элегии» пожилой профессор пожинает вечерний урожай в виде барышни значительно младше себя, при этом рефлексия на тему старческой сексуальности простирается далеко за рамки скупых (в силу все тех же возрастных особенностей) постельных сцен. Но если «Запятнанная репутация» все-таки мастерски кромсает язвы современного североамериканского социума, по каковой причине на лебединые песни либидо остается совсем немного времени и пространства, то «Элегия» вся без изъятия посвящена так называемым личным вопросам.

Так называемые же личные вопросы означают, собственно, вот что. Пожилой профессор литературы влюбляется в юную кубинку Консуэлу, вследствие чего его живо начинают интересовать следующие аспекты бытия: а сколько парней было у юной кубинки Консуэлы? а как это она однажды переспала сразу с двумя своими приятелями? а почему… Но нет, тут, впрочем, из глубины юной кубинкиной биографии людоедскими спилберговскими челюстями выплывает самый страшный и притягательный факт: оказывается, когда-то, во дни прекрасной младости, некто по имени Карлос Алонсо любил запираться в ванной вместе с юной кубинкой Консуэлой и там с упоением наблюдать за ее месячными. И вот призрак Карлоса Алонсо, месяцами не вылезающего из чужой ванной, начинает преследовать престарелого профессора, как некогда образ знаменитого Дона Карлоса преследовал (правда, с гораздо более продуктивными результатами) Шиллера и Верди. Трагедия с регулярными недомоганиями и гигиеническими принадлежностями приобретает все больший, прямо-таки почти античный размах, и уже стареющая любовница профессора, забредя в профессорскую ванную, с ужасом восклицает: «Чей это тампон?», держа за хвостик злополучное изделие, словно провинившуюся лабораторную мышь. И вот…

Тут, однако, дорогой читатель, мы сделаем некоторую паузу в изложении столь драматических событий, будучи принуждены наконец решительно объясниться касательно сути всего вышеизложенного предприятия. Дело в том, что, по глубокому убеждению двух маститых американских старцев, любовь между убеленным сединами джентльменом и прекрасной юной особой всегда представляет нечто причудливое и даже, можно сказать, уродливое. Свою плотскую любовь к грациозной молодой кубинке герой Бена Кингсли выразит словами, максимально далекими от какого бы то ни было изъяснения любви вообще: «Она запомнит меня как пожилого чудака, приобщившего ее к культуре». Именно поэтому в постели между персонажами разворачиваются беспредельно величественные диалоги следующего рода: – Я не видел груди красивее твоей. – Она хороша? – Я ее обожаю. (Пауза.) И у тебя прекрасное лицо. Правда, признание красоты кубинкиного лица не помешает профессору на вопрос его пассии «Я храплю?» ответить с исчерпывающей прямотой: «Хуже. Ты пускаешь во сне слюни». На протяжении почти всего фильма авторы пытаются нас убедить, что герой Бена Кингсли заворожен исключительно грудью героини Пенелопы Крус (не лицом же, в самом деле, пускающим слюни), о чем периодически делаются соответствующие ремарки. И только ближе к финалу Рот, Мейер и Куаксе – удивительная троица знатоков любовного чувства – выкатывают, словно Гай Фокс свои 36 бочек пороха в подвале палаты лордов, коронную мысль всей картины: а внешность-то, оказывается, и не главное. «Мы так ослеплены внешним, что никогда не восторгаемся тем, что внутри», – торжественно изрекают создатели «Элегии», как будто вместо затертой до дыр банальности они сказали нечто существенно важное для человечества. Как будто внешнее не сопряжено с внутренним до полной неразлучимости и как будто вообще само разделение на внешнее и внутреннее не есть плод недалекого ума, временами восторженно-наивного, временами по-бюргерски рассудительного. И дабы доказать потрясенному зрителю, что внешнее, например женская грудь, ничто в сравнении с внутренним, например с богатым духовным миром, авторы вышеупомянутую женскую грудь отсекают ножом онколога, словно евангельский рассказчик – соблазняющий бессмертную душу орган. Как с изящной и на редкость бессмысленной тавтологией выражается персонаж Денниса Хоппера – бабник и поэт, коему отвели целых две колонки в некрологе: «Увидеть скрытое за прекрасной оболочкой мешает барьер красоты». Стало быть, старец, искушаемый совершенством молочных желез, должен лишиться этой зрительно-осязательной преграды – на пути к истине. Которая, если вы еще не поняли, по-любому сделает вас свободными.

Vlad Dracula