«Новая Земля»: Рецензия Киноафиши
Кинодраматург Ариф Алиев выдвинулся в число заметных российских сценаристов еще во второй половине 1990-х – начале 2000-х, когда сперва поучаствовал в создании «Кавказского пленника» Сергея Бодрова, а затем в рамках «Русского проекта» писал тексты для режиссера Дениса Евстигнеева. Сценарии у Алиева в тот момент были самые разноплановые: от исторической притчи «Мама», сплошь пронизанной драматическими аллегориями, до весьма странной картины «Займемся любовью» – своего рода аналога «Американского пирога», только без генитального юмора и даже с неким возвышенно-романтическим уклоном. В 2000-х Арифа Алиева потянуло на масштабные исторические полотна: и «1612» Владимира Хотиненко, и «Монгол» того же Сергея Бодрова – на его совести. Довольно, надо сказать, феерически расправившись с прошлым, Алиев устремился в будущее. И хотя на календаре «Новой земли» дебютанта Александра Мельника – всего-навсего 2013 год, перед нами твердая футуристическая антиутопия, претендующая на то, чтобы из тюремного сексуального юмора и жесточайшей уголовной резни выковать религиозно-символическое кино.
Кино в итоге выковалось своеобразное. Завязкой для сюжета послужили реальные события 2004 года, когда Виталий Калоев убил швейцарского авиадиспетчера, виновного в гибели его семьи. В фильме Калоев стал Иваном Георгиевичем Жилиным (Константин Лавроненко), который вместе с еще 205 российскими заключенными попадает на Новую землю (ту самую, между Баренцевым и Карским морями), куда руководство исправительно-трудовых учреждений сначала России, а потом и США решает отослать излишек тюремных обитателей – для самостоятельной островной жизни. Таким образом, интрига данной антиутопии имеет явный практический смысл: во многих странах уже сейчас совершенно отменена смертная казнь, в некоторых (как в России) на нее введен мораторий, между тем число злодейств только растет, а тюрьмы и без того переполнены. То, что происходит по дороге на Новую землю и на самой Новой земле, можно квалифицировать лишь как тотальную резню, в ходе которой естественная гоббсовская «война всех против всех» мгновенно перерастает в натуралистически снятую уголовную мясорубку. При этом сексуальная, и в частности утрированно гомосексуальная, тематика, крайне актуальная на зоне, а в фильме доведенная до сатиры и гротеска, занимает столь значительную часть картины, что весьма сильно затеняет философические поползновения авторов. Прежде чем дойти до религиозной развязки, Мельник с Алиевым предложат своим персонажам «раскаленный лом в жопу», «клизмы с серной кислотой», «насадить на хрящ любви» «говорливого пидорка», чьими «мозгами только жопу смазывать», и множество не менее незабвенных словосочетаний, афоризмов и моральных заветов. Зритель по ходу дела выяснит, что «кастратом быть хорошо: дрочить не нужно… и голос оперный», чтó символизируют, например, номера 41 («Четыре – это топор. Единица – член. Вот и значит: топором по члену») и 18 («Восьмерка – бесконечность. Единица – член») и что у героев, взлетающих на самолете под номером 18, «получается бесконечный такой член, который мы покажем всем с высоты». Впрочем, учитывая характер российской внешней и внутренней политики, последнее изречение приобретает поистине пророческий смысл. Монологи персонажа по имени Николай и по прозвищу Сипа (Андрей Феськов), убившего до отсидки множество людей особенно извращенным способом, вообще можно цитировать от начала до конца как образчик специфической кинодраматургии: «Дурак был. А кишки просто так разматывал – из любопытства. <…> Кишками я больше не интересуюсь, а вот мозг поизучал бы. <…> Если б мне сейчас на выбор предложили жареное мясо или бабу, я бы выбрал бабу. Зажарил бы и съел».
Впрочем, герой Феськова, даже в полуобморочном состоянии не забывающий мастурбировать на чужие фотографии, неспроста рассуждает о длине тонкого и толстого кишечника и о съедении гипотетической «бабы». В перерывах между крайне жестко и достоверно показанными побоищами (сначала русских с чеченцами, вспоминающими «подвиги» в Хасавюрте, затем русских с американцами, – последнее, кстати, снято несопоставимо реалистичнее, чем похожая на деревенские танцульки Невская битва у Игоря Калёнова) обитатели Новой земли непрерывно едят друг друга, а на десерт – леммингов, безжалостно уничтожающих запасы провизии. Любимая игра свежеиспеченных колонистов – «Последний – мертвый», когда на общественном вертеле зажаривается последний добежавший до барака. Человеческие качества здесь оцениваются максимально просто: «– Ну что, Махов вкусный был? – Пересолили!»
Однако неверно было бы полагать, что разматывание кишок, мастурбация, каннибализм и нескончаемая бойня служат для Алиева и Мельника самоцелью. Отнюдь: их художественная сверхзадача – показать, по выражению одного из героев, «край Земли». Новая земля – не просто географическое название, но имя для той части планеты, что оказалась за пределами ойкумены: культурного мира, обитаемого мира, в конце концов – человеческого мира вообще. Так сказать, Новый Свет, только наоборот. Персонаж Феськова утверждает, что это – место, в буквальном смысле забытое Богом: Бог не забирает оттуда души, их пожинают на Новой земле одни лишь черти. На протяжении всего фильма герои говорят о загробном мире, и из их лихорадочных теорий всплывает миф о некоем «третьем участке» – между раем и адом. Этот «третий участок» – Новая земля – не может даже стать классическим чистилищем, потому что тут нет ни смысла, ни искупления; terra nova, чей логотип вышит на робах колонистов, – мертвая зона, безнадежное преддверие преисподней прямо здесь, на Земле. Режиссер со сценаристом отчаянно ищут спасения (в религиозном значении слова) для особенно любимых ими персонажей: в кадре как знаки возможного исхода то и дело возникают иконы, в финале камера напряженно глядит на распахнутую часовню со смотрящим на зрителя святым образом, а главный герой физически возносится на небо, в сияющий просвет между темных облаков. На панораме виднеется надрывно вопиющее SOS, прочерченное на песке колонистами, причем средняя буква составлена из трех мертвых тел, выложенных как круг, а две S, скрепляющие этот замкнутый символ смерти, – явные «недовосьмерки», неудавшиеся, несбывшиеся бесконечности, о которых столько грезит персонаж Феськова. Разлетающийся по острову птичий пух – белый и чистый – рифмуется с поднимающимся к потолку в каюте Ингеборги Дапкунайте черным пеплом сожженных писем, чьи отправители либо перерезаны друг другом, либо зачищены огнем береговой охраны. Но интереснее всего то, что поднимается этот черный пепел на фоне дважды акцентированной репродукции Босха – того фрагмента центральной части триптиха «Искушение святого Антония», где свиноголовый демон-священник заключает договор с дьяволом посредством служения черной мессы. Стало быть, Новая земля – это все-таки уже в буквальном смысле преисподняя, где герои, предоставленные самим себе и сами же исполняющие функцию бесов, кромсают на части и поедают друг друга, от игры в охранников и заключенных, предложенной еще Оливером Хиршбигелем в «Эксперименте», переходя к игре «Последний – мертвый».
Vlad Dracula
