«Агора»: Рецензия Киноафиши
О Гипатии, женщине – ученом и философе-неоплатонике рубежа IV–V веков, русскому читателю известно главным образом из поэмы Венички Ерофеева «Москва – Петушки», где упоминается самый знаменитый, он же финальный, эпизод ее жизни: «Я от римской истории перешел к христианской и дошел уже до истории с Гипатией. Я ему говорил: “И вот, по наущению патриарха Кирилла, одержимые фанатизмом монахи Александрии сорвали одежды с прекрасной Гипатии и…” Но тут наш поезд, как вкопанный, остановился в Орехово-Зуеве, и Семеныч выскочил на перрон, вконец заинтригованный». Для широкого читателя и еще более широкого зрителя основной интерес, конечно, представляет расшифровка этого манящего многоточия после «и», однако испанец Алехандро Аменабар – непреклонный философ в овечьей шкуре кинорежиссера, так что рассказанная им история – не столько love story (хотя совсем уж без love не обошлось, ибо обойтись без нее человеку невозможно), сколько метафизический манифест.
Будучи режиссером, вне всякого сомнения, великим, Аменабар не иллюстрирует сюжет изображением, а дает им жить друг в друге. Когда время от времени перед нами возникает планета Земля, снятая на камеру с ближней орбиты (с данного кадра, собственно, и начинается фильм), – это не просто вспомогательная «картинка-раскраска» к астрономическим занятиям главной героини. Аменабар задает масштаб истории: частная жизнь одного человека вдруг оказывается соразмерна жизни вселенной. И когда персонажи обсуждают, прав геоцентрик Птолемей или же гелиоцентрик (то есть, по тогдашним понятиям, эксцентрик) Аристарх и почему планеты и звезды, вращающиеся (вращающиеся ли?) по идеальным – круговым – орбитам, не сообщают этого своего совершенства человеческому бытию, речь идет прежде всего не об «отвлеченных» сугубо научных фактах. Аменабар выясняет здесь, насколько человек пропорционален миру, мера ли он всех вещей либо пренебрежимо малая точка в глубине паскалевской бездны. Оператор Ксави Хименес, проделавший в фильме изумительную по размаху и скрупулезности работу, периодически снимает снующих туда-сюда язычников, евреев и христиан – с высоты птичьего полета, причем зачастую в ускоренном темпе, когда люди абсолютно неотличимы от муравьев. Александрия, раздираемая религиозными конфликтами (Аменабар, отказываясь принимать чью-либо сторону, трезво показывает, насколько хороши были все три стороны военно-богословской распри), превращается в натуральный муравейник, так что Гипатия, как и полагается истинному философу, противостоит не столько представителям того или иного конкретного исповедания, сколько толпе как таковой. Собственно, агора (центральная площадь, на которой народ, подчиненный императору, префекту либо же только самому себе, решает судьбу города-государства) становится на глазах у зрителя плацдармом для «восстания масс», по меткому выражению знаменитого соотечественника Аменабара – Хосе Ортеги-и-Гассета. В сущности, трагедию Александрии в фильме можно было бы вполне точно выразить строками Бродского: «После нас – не потоп, / где довольно весла, / но наважденье толп, / множественного числа». Однако то, что делает Гипатия, – не просто «борьба за идею» и даже не просто некий «аристократизм духа»: Аменабар, к счастью, чужд брезгливого набоковского высокомерия. Между идеальным кругообращением небесных тел и насекомой суетой агоры главная героиня находит в финале связующую их «середину»: планеты движутся по эллиптическим орбитам, то приближаясь к светилу, то удаляясь от него. Эллипс – форма не только для движения по небосводу, но и для человеческой судьбы. И слишком близко подойти к Солнцу означает вплотную приблизиться к смерти, что, собственно, и происходит в заранее известном конце.
Конечно, поскольку ни одно из сочинений Гипатии не сохранилось, а о жизни ее известно не столь уж много, – Аменабару и его соавтору сценария Матео Хилю было полное раздолье, так что даже внутри трагического финала они умудрились соорудить своего рода «хэппи-энд», драматургически, впрочем, вполне убедительный. С из ряда вон выходящей ситуацией женщины-философа (нелишне напомнить, что древнегреческая женщина, в отличие от древнеримской, была по преимуществу заперта в античном подобии домостроевского терема; с другой стороны, и в более раннюю эпоху отдельные древние гречанки предавались радостям философии: в число слушателей платоновской Академии входили, например, Аксиофея из Флиунта и Ласфения из Мантинеи, как бы предвосхитившие позднейшую мысль Сенеки, высказанную в трактате «О стойкости мудреца», согласно которой «женское неразумное существо» может быть исправлено только «наукой и большим образованием») Аменабар и Хиль справились достойно. Несколько сложнее с Кириллом Александрийским, которого традиция обвиняет в прямом подстрекательстве к расправе над Гипатией (у Аменабара Кирилл, указуя перстом вперед, даже произносит волшебное в таких случаях слово: «Ведьма!», что, вообще-то, явный перебор). Собственно, уже в древности были зафиксированы две версии вышеозначенного сюжета. Если верить христианской версии, изложенной в «Церковной истории» Сократа Схоластика, отнюдь, кстати, не симпатизировавшего Кириллу, – против Гипатии «вооружилась тогда зависть. Так как она часто беседовала с Орестом [префектом Александрии], ее обращение с ним подало повод к клевете, будто бы она не дозволяла Оресту войти в дружбу с Кириллом. Посему люди с горячими головами под началом некоего Петра однажды сговорились и подстерегли эту женщину. Когда она возвращалась откуда-то домой, они стащили ее с носилок и привлекли к церкви, называемой Кесарион, потом, обнажив ее, умертвили черепками, а тело отнесли на место, именуемое Кинарон, и там сожгли. Это причинило немало скорби и Кириллу, и Александрийской церкви, ибо убийства, распри и все тому подобное совершенно чуждо мыслящим по духу Христову». Согласно неоплатонической версии, изложенной Дамаскием, события развивались несколько иначе: «Однажды шел Кирилл мимо дома Гипатии и увидел там большую толпу… На вопрос, что означает такое стечение, ему отвечали, что это люди, которые посещают Гипатию. Это столь сильно его огорчило, что он побудил чернь убить ее, притом самым злодейским образом».
Из всего сказанного ясно, что дело весьма темное и нуждающееся в более беспристрастном исследовании. Важнее, однако, иное: из-за личных перипетий в «Агоре» осталось нераскрытым другое дело – о духовно-интеллектуальном противостоянии Гипатии и Кирилла. Вопреки фильму, Кирилл Александрийский отнюдь не был исключительно «человеком действия». Начитанный, эрудированный полемист, знавший толк в Гомере, Платоне и Аристотеле, и выдающийся толкователь Писания, прежде всего – Евангелия от Иоанна, этот александрийский архиепископ входил в плеяду мыслителей, заложивших фундамент восточнохристианского богословия. В «Увещании о правой вере к Феодосию» он сумеет найти точную и проникновенную «формулу» сыновства человека Богу: «Один и Тот же есть и Единородный и Перворожденный. Единородный Он есть как Бог, и Перворожденным Он стал за нас, Перворожденным из многих братий – по причине таинства соединения с человеческой природой. Логос Божий стал человеком, да (станем) и мы, как (пребывающие) в Нем и через Него, сынами Божиими природно же и по благодати, причем природно – поскольку в Нем и только в Нем, причаственно же и по благодати мы (пребываем) через Него в Духе». Именно потому Кирилл и был впоследствии провозглашен, как не без недоумения гласят финальные титры, «учителем Церкви». Русские переводчики «Агоры», правда, назвали его «доктором Церкви», перепутав православную терминологию с католической. Впрочем, это далеко не самое выдающееся выражение в фильме. Употребление слова «король» (образованного, строго говоря, от имени Карла Великого, жившего на три с лишним столетия позже описываемых событий) вместо «царь», постоянное использование словосочетаний «патрулирование улиц» и т. п., превращающих Александрию V века в какой-то Лос-Анджелес, немыслимое для древних греков обращение друг к другу на «вы» (в «Агоре», снятой на английском, проблема с местоимениями решается автоматически, поскольку в современном английском you, как известно, обозначает разом и единственное и множественное число второго лица), – все это свидетельствует о том, что российские прокатчики, кажется, еще не вполне готовы к переводу серьезных фильмов на историческую тему.
Vlad Dracula
