«Утомленные солнцем 2: Предстояние»: Рецензия Киноафиши

В продолжении «Утомленных солнцем», которые были, в общем-то, камерной, узкосемейной (хотя и с широкими историческими выводами) историей, Михалков замахнулся на всеобъемлющий эпос о Великой Отечественной. Похоже, он собрался переплюнуть разом Климова, Бондарчука, Озерова и Терренса Малика, хотя и вряд ли, наверное, полностью отдавал себе в этом отчет. «Предстояние», как и грядущая за ним «Цитадель», – возможно, самое претенциозное детище российского кино последнего десятилетия. Уже в первой сцене – сюрреалистическом лагерном сне экс-комдива Котова на тему полдника с товарищем Сталиным – Михалков воспроизводит один из базовых религиозных архетипов: присутствующие должны разрезать и съесть торт с изображением товарища Сталина, то есть, символически, принести в жертву и вкусить плоти бога-вождя, о чем, кстати, вышеупомянутый бог-вождь и говорит прямым текстом. Другое дело, что Сталин в исполнении Максима Суханова визуально лишь весьма отдаленно похож на исторический прототип, а сама сцена заканчивается грубейшим гротескным пшиком. Тем не менее претензия на философскую глубину (начиная, собственно, уже с религиозного названия: «Предстояние») никуда не девается, более того – растет с каждым кадром.

Столь же завидными темпами растет и претензия на историческую/психологическую правду. Частота и густота шокирующих кадров впечатляют даже по нынешним кровавым меркам. Ко всему прочему, созерцая фильм на подобную тему, нельзя абстрагироваться от ужаса тем же способом, что и при просмотре какого-нибудь «Хостела», когда легко можно сказать: «Да это просто старина Илай Рот, юный натуралист и законченный извращенец, развлекается на полную катушку». Нет, тут понимаешь, что ужасы – настоящие, что примерно так, а иногда даже именно так, оно все и было. Однако стоит ли в данном случае овчинка выделки, особенно учитывая, какие реки крови и горы внутренностей воздвигнуты при выделывании приносимых в жертву овец?..

Беда михалковской режиссуры образца 2000-х (и «12», и «Предстояния», и, надо полагать, «Цитадели») заключается в том, что почти всякое интенсивное художественное высказывание, любая мало-мальски значимая сцена оканчиваются либо истерикой, либо плебейским балаганом, либо прямым как штык идеологическим жестом, причем зачастую Михалкову удается совместить эти компоненты в одном кадре. Гибель корабля, идущего под флагом Красного Креста, начинается с бомбардировки фекалиями и предваряется сдавленным капитанским вскриком: «Пиндец!» Штрафбатовец Котов, преследуя языка, бежит по направлению к церкви, повторяя как молитву заветное слово «блядь» (оно в фильме вообще звучит чаще прочих), затем, на фоне уже разрушенного храма, ласково порет немца ремнем по ягодицам, а из руин сияет не тронутая взрывом икона. Дочка Котова и ее случайная попутчица, избавившись от двух немцев (гибель Юргена и Отто в темном, мрачном сарае снята полностью в жанре триллера), катаются в визгливо снятой истерике по полю, удерживая друг друга от того, чтобы сдаться вермахту и спасти таким способом местное население, обвиненное в смерти упомянутых двух солдат; параллельно воспроизводится сцена всесожжения из «Иди и смотри». Вообще, Михалков здесь часто обращается к советским повестям, романам и фильмам о Великой Отечественной, комбинируя их с воспоминаниями ветеранов. По крайней мере, эпизод с кремлевскими курсантами (особенно если учесть идентичную развязку) во многом задан повестью Константина Воробьева «Убиты под Москвой» и поставленной по ней картиной Александра Итыгилова «Это мы, Господи!..». Впрочем, заимствованный опыт у Михалкова получается лучше, чем оригинальные придумки, что и понятно: если бы сын главного отечественного гимнографа, вместо того чтобы непрерывно «кошмарить», говоря языком новейшей российской государственности, Союз кинематографистов и писать верноподданнические здравицы начальству, уделял больше внимания искусству, собственное кино могло бы у него получиться несколько лучше. Кто знает, устроил ли бы он тогда из своего тандема с Дюжевым нечто среднее между дуэтом Пата и Паташона и дуэтом Гарри и Ллойда и завершил ли бы фильм сценой, где обгоревший танкист настоятельно требует от медсестры «показать сиськи – только перед смертью разочек посмотреть», в то время как камера неумолимо воспаряет ввысь, превращая образующуюся панораму в метафизический символ войны… Возможно также, что Михалков, освободись он от нашумевших на всю страну организационных забот и хлопот, больше внимания уделил бы изучению деталей, в коих, как известно, и кроется дьявол: тогда уж точно никто из персонажей не стал бы, например, в августе 41-го употреблять слово «фрицы», которое вошло в лексикон советского человека никак не ранее 1942 года. Кто знает…

Vlad Dracula