«Перемирие»: Рецензия Киноафиши
«…Всем нам не хватает какой-то устойчивости, какой-то последовательности в уме, какой-то логики. Силлогизм Запада нам незнаком. В лучших головах наших есть нечто, еще худшее, чем легковесность. Лучшие идеи, лишенные связи и последовательности, как бесплодные заблуждения парализуются в нашем мозгу. В природе человека теряться, когда он не находит способа связаться с тем, что было до него и что будет после него; он тогда утрачивает всякую твердость, всякую уверенность; не руководимый ощущением непрерывной длительности, он чувствует себя заблудившимся в мире. Такие растерянные существа встречаются во всех странах; у нас это общее свойство. В наших головах нет решительно ничего общего, все там обособлено и все там шатко и неполно. Я нахожу даже, что в нашем взгляде есть что-то до странности неопределенное, холодное, неуверенное, напоминающее отличие народов, стоящих на самых низших ступенях социальной лестницы. В чужих краях, особенно на Юге, где люди так одушевлены и выразительны, я столько раз сравнивал лица своих земляков с лицами местных жителей и бывал поражен этой немотой наших лиц. Иностранцы ставили нам в заслугу своего рода беспечную отвагу, особенно замечательную в низших классах народа… Они не заметили, что то самое начало, которое делает нас подчас столь отважными, постоянно лишает нас глубины и настойчивости; они не заметили, что свойство, делающее нас столь безразличными к превратностям жизни, вызывает в нас также равнодушие к добру и злу, ко всякой истине, ко всякой лжи… <…>Опыт времен для нас не существует. Века и поколения протекли для нас бесплодно.Весь мир перестраивался заново, у нас же ничего не созидалось: мы по-прежнему ютились в своих лачугах из бревен и соломы. Словом, новые судьбы человеческого рода не для нас свершались. Хотя мы и христиане, не для нас созревали плоды христианства».
В известном смысле «Перемирие» Светланы Проскуриной – опыт визуального воплощения процитированного «Первого философического письма» Чаадаева.
На первый взгляд, Проскурина делает примерно то же самое, что и Борис Хлебников, и Николай Хомерики, и (в несколько ином ракурсе) Анна Фенченко, достраивающие русскую/российскую реальность как неподотчетное разуму пространство легкого, средней тяжести или даже – как в «Пропавшем без вести» Фенченко – тяжелого абсурда. Однако Проскурина идет в некотором отношении гораздо дальше своих коллег – она конструирует то, что Аристотель и прочие убеленные заслугами греки именовали топосом, то есть м е с т о: место отсутствия (городка, где происходят события фильма, нет ни на одной карте, по уверениям самих же персонажей), место несуществования, то место/территория, где может совершаться или не совершаться (захлебываться собой, обрываться, сходить на нет) абсурд. Строго говоря, мы даже не знаем, дожил ли главный герой до финала: возможно, он умер, когда раздалась автоматная очередь на запретной территории полигона, возможно – когда получил высоковольтный разряд; возможно, он и не умирал. Территория «Перемирия» – место близкого конца света, о котором периодически твердят, хотя «тут и без кирдыка давно кобздец всему». Здесь у местного жителя, если его помыть из шланга в отделении милиции, запросто может обнаружиться хвост (правда, маленький, как у борова), священник поет «Королеву красоты», а работники жилкомсервиса на вопрос о том, когда же наконец воду нормальную дадут, отвечают, что Христос не Бог, а человек (своеобразная пародия на Византию, где на площадях, рынках и в мясных лавках с последней серьезностью обсуждали вопрос о равночестности Лиц Святой Троицы). Здесь практически в чистом виде чаадаевский сюжет: растерянное, шаткое, бесплодное небытие посреди убогих лачуг. Место, которого нет на карте, да и не должно быть. Место, наполненное упомянутой Чаадаевым беспечной отвагой, равнодушной к добру и злу, к истине и лжи: недаром в смысловом центре сюжета оказывается шнуровский персонаж, мечтающий о пугачевщине и о том, чтобы «кровушки попить». Для него Пугачев – тот, кто дошел до ярчайшего удальства из-за тоски («Во мужик был. Такие дела через свою тоску творил»), а всеобъемлющая, с прописной буквы, тоска – завязка и завязь кровавой бани: пальбы, гульбы, топора и красного петуха. Начавшись с никчемного провинциального юмора («– Хочешь меня? – Ты блядь? – Блядь. – Пошли»), «Перемирие», взращенное на абсурдистско-метафизическом сценарии Дмитрия Соболева, автора «Острова», и ведомое безошибочной, глядящей в суть вещéй камерой Олега Лукичева, достигает к финалу того визуального опыта пространства, который непривычен для нового российского кино (за вычетом разве что, может быть, сигарёвского «Волчка»). Это – опыт провала, черной дыры, пустого места, сгущающегося до чаадаевской «беспечной отваги» в самых превосходных степенях. Если ориентироваться по картографии дантовского Ада, подобный абсолютный провал может вести только к свету, даже пусть это конец света: дальше проваливаться уже некуда.
Vlad Dracula
