«Трудно быть Богом»: Рецензия Киноафиши
Арканар тут рядом
О последнем фильме Германа сказано, со всех мыслимых и немыслимых точек зрения и во всех мыслимых и немыслимых аспектах, уже столько, что какую идею (или хотя бы намек на идею) ни вымолвишь – обязательно повторишь по меньшей мере дюжину предыдущих чужих суждений. Характерно, впрочем, что восприятие германовской картины большинством зрителей, и рукоплещущих и негодующих, осуществляется в одном, так сказать, регистре. Погрузившись в это хрипящее, чавкающее, скулящее, прихохатывающее, рыгающе-рыдающее черно-белое месиво, кто-то поет дифирамбы настоянному на экспрессионизме диагнозу человеческой, слишком человеческой цивилизации, говоря о необходимости неслыханной внутренней работы зрителя и ежеминутно подчеркивая, как трудно быть Босхом (про визуальный вектор «от Брейгеля к Босху» и про то, что, по вполне остроумному замечанию Германа, Босх пореалистичнее Рубенса будет, не вспомнил, вероятно, только ленивый). Другие, отшатнувшись от столь брутального и бескомпромиссного полотна, негодуют по поводу максимально преисподней «чернухи», обрушивающейся на человеков, пришедших в кинозал вкусить высокого искусства.
Между тем не Босхом единым жив был Алексей Герман. Лишь в полудюжине коротких эпизодов актерам, в основном Ярмольнику, предписывалось играть чистую, беспримесную трагедию: цитируя пастернаковского «Гамлета» («На меня наставлен сумрак ночи…»), Книгу Осии (известные строки «Повернулось во Мне сердце Мое, возгорелась вся жалость Моя! Не сделаю по ярости гнева Моего, не истреблю Ефрема, ибо Я Бог, а не человек; среди тебя Святый; Я не войду в город» (11:8–9) сократились до: «Сердце мое полно жалости. Я не могу этого сделать»), а также взывая к гипотетическому Создателю: «Господи, если Ты есть, останови меня!» и т. п. На протяжении всего остального времени «Трудно быть богом» – совершенно осознанная, тщательно спланированная комедия, в инфернальном зеркале которой смешались многочисленные комедийные пласты из разных эпох. Здесь невозможно отрицать ни влияние Рабле и его брутального карнавала, чьи баснословие и фантасмагорию Герман взял за образец содержания и формы (потому-то чрезвычайно закономерна фраза: «Да твое сраное Возрождение – это самая коварная эпоха в истории Земли»); ни отсылки к цирку уродов Тода Браунинга, очертя голову погружающегося в непроглядную пучину физической и моральной деградации; ни влияние немых черно-белых комедий начала XX века. Более того, многие приемы взяты из арсенала, страшно вымолвить, новейших американских молодежных кинохохм, так что временами, в особенно гротескных и пикантных ситуациях, проза Стругацких превращается, натурально, в «Арканарский пирог». Во всяком случае, когда благородному дону Румате кричат: «Пусть тебе твой осел вставит!», после чего благородный дон валится в обморок, после чего следует долгий крупный план масштабно эрегированного ослиного пениса, сменяющийся изображением мужской дефекации, – это гораздо больше отсылает к какому-нибудь «Мальчишнику в Вегасе», нежели, допустим, к дохрусталевским фильмам самого же Германа. Разумеется, это «Мальчишник», разыгранный в аду, но поскольку мы и есть ад, перегородка, отделяющая одно от другого, не столь уж крепка и велика. И когда, например, Андрей Плахов, Антон Долин и Лариса Малюкова в известной ноябрьской беседе на радио «Вести FM» хором говорят о том, что зритель хочет развлечений, а Герман заставляет его, зрителя, трудиться, – они заботливо упускают из виду осевую комедийную составляющую фильма. Трудиться надо всегда, чего уж там, однако при этом «Трудно быть богом» – по большей части смешное – намеренно смешное (у Германа все сделано с умыслом) – кино. И монологи: «– Ну здорóво, старая жопа! Ну давай поцелуемся!»; «Я тебе яйца все-таки отрежу. Ну что, толстожопый, давай тащи куда-нибудь, урод!»; «На, засунь в задницу. Да не в эту – в свою»; «Где лучники-засранцы, где они?»; «Если бы ты был богом, что бы ты сделал? <…> Проссысь уже – и поговорим. <…> Ну зачем ты на мои сапоги?»; «Не пукни!»; «Говном пахнет»; «Почему на полу насрано?»; «Всем мыться – и не хихикать»; и т. д. и т. п. И физический контакт персонажей: Румата непрерывно хватает всех за нос, его самого не единожды щупают за тестикулы (параллельно упоминается арканарская монашеская традиция «вешать за яйца, вверх тормашками»), летающие повсюду птицы сбрасывают мегатонны помета на головы героев, и герои с удовольствием размазывают означенный помет по лицам друг друга. По сути, само это максимально затесненное, узкое, кривое, почти замкнутое пространство, переполненное лезущими в глаза и отовсюду сыплющимися останками вещей, – пространство, где персонажам и оператору насилу удается протиснуться и разминуться, – одна огромная человеческая птицеферма, у которой непрерывно отходят сточные воды, выбулькивающие из себя перемазанных имбецилов и даунов («Ты дерьмо птицы Сиу! <…> Может, у тебя вообще опухоль в мозгу, в лобной доле!»): весь этот цивилизационный продукт то и дело смотрит прямо в камеру и делает непристойные знаки. Раблезианские сцены периодически увенчиваются брутальными пародиями на комедию дель арте и мушкетерский эпос. Все непрерывно испражняются, мочатся, нюхают невыносимо смердящие сапоги, испускают ветры и сопли. Подобная практика распространяется даже на область теологии (эдакая радикальная пародия на Ницше): «Я давно понял, что Бог сдох <…> пустил соплю из ноздрей и сдох. А иначе как?» Лишь через два с половиной часа после начала фильма, когда Румата устает корчить скоморошьи рожи и кричать фразы вроде: «Сейчас ушей настрижем!» (специфический германовский юмор: 372 уха, отрубленные в ходе 186 дуэлей), начинается самое бронебойное: выпускание кишечников и сердец, – несколько смягченное, впрочем, фактом монохромности изображения. Хотя вместе с крупным планом отрубленной свиной головы, апеллирующей к «Повелителю мух», повешенными волкособаками, Руматиным джазом в духе Дюка Эллингтона («– Тебе нравится эта музыка? – Не знаю. – У меня от нее живот болит») и еще целым рядом чрезвычайно выразительных кадров резня, чуть было не вошедшая в окончательное название фильма, составляет одновременно противовес беспредельному гротеску и его же ароматную, сочную, питательную почву. В которой, конечно, не осталось ровным счетом ничего от наивного просветительского гуманизма Стругацких, так что попади они в ад – навеки принуждены были бы смотреть экранизацию 2013 года зафиксированными в распахнутом состоянии глазами, подобно герою «Заводного апельсина»…
Сергей Терновский
