«Синонимы»: Рецензия Киноафиши

Молодой израильтянин приезжает во Францию, чтобы стать своим в Париже или погибнуть. Основанная на биографии режиссера Надава Лапида история получилась местами уморительной, но фильм, кажется, приходит к грустным выводам.

Юный Йоав голым мечется по лестничной клетке и ломится во все двери, а потом чуть не замерзает до смерти в мраморной ванне. Молодая парочка поднимает его, как снятого с креста Иисуса, укладывает в свою кровать и воскрешает к новой жизни. Теперь он — самоназванный парижанин, который хочет проникнуть в сердце Парижа, в чрево Парижа, заговорить его языком и примерить на себя. Во имя этого он не поднимает головы, чтобы открыточный город не отвлек его своими миражами. Кстати себе он берет в магазине другие открытки — среди них Курт Кобейн с пистолетом и портрет Наполеона.

Новые друзья, молодые буржуа с претензией на элитарность, дают ему деньги на первое время и модное барахло: горчичное пальто, рубашки. Он дает своему первому французскому другу Эмилю единственное, оставшееся из былой израильской жизни: колечко, пирсинг в губе. Потом Йоав подарит другу-писателю свои истории из жизни (война, смерть). Эмиль даст ему свою любовь и свою девушку в жены. Достаточно ли этого, чтобы сформировать новые узы? Что победит: французская почва или еврейская кровь?

На стороне крови земляки Йоава, суровые ребята в кожаных куртках. Эта линия доходит до сюрреалистического абсурда (ночные битвы еврейского ополчения и неонацистов с немецкими овчарками), а затем обрывается. Отец героя является призраком на улице и скрывается за углом. Прошлое является еще в воспоминаниях, где Йоав носит форму и автомат. Потом он наяву примерит клоунскую военную форму для порносъемки.

Таких комических ситуаций происходит много: чего стоит будто явившаяся из старых французских комедий сценка, в которой герой ползет между ногами танцующих, чтобы незаметно стащить еды, а затем вспрыгивает на стол и становится звездой вечеринки. Молодой зверь в чистеньком пространстве дорогих квартир, ресторанов и студий, с одной стороны, забавен, с другой — печален, а то и страшен. Парвеню, чужак вынужден пытаться стать «большим роялистом, чем король». Герой слегка напоминает Альбера Камю — алжирца, сменившего форму футболиста на пальто интеллектуала и выбравшего ярмо писателя. Мир «Синонимов» очевидно связан с французской литературой и даже скорее литературностью. Вирус франкофилии, поразивший героя, заставляет его учить наизусть словарь Ларусса и беспрестанно твердить слова.

Одно из них — бык, le taureau. Он со своим кольцом в начале — сам бычок, юный минотавр в лабиринте французских улиц, слов, судеб. Он и жертва и охотник, пугающий, вдохновляющий, отвратительный — со всеми прочими синонимами. Мы можем вспомнить труды философа Рене Жирара об искупительной жертве, чужаке, которого мы готовы вознести на пьедестал или убить, козле отпущения. А евреи — первые «козлы отпущения» французской и европейской культуры.

Актер для такой роли должен быть очевиден сразу. По легенде Лапид так и влюбился в Тома Мерсье с первых проб. Даже можно представить, что фотограф-извращенец в одной из сцен, заставляющий Йоава кричать на иврите, засунув палец в задницу, отражает восхищение режиссера своей моделью. Безоговорочно витальный, магнетичный, диковатый и каким-то образом нежный чудак. Йоав похож на всех беспечных носимых ветром мечтателей кино, вроде героя «Жил певчий дрозд» или молодого Антуана Дуанеля. Равен ему в пространстве фильма прежде всего сам Париж. Остальные герои несколько бледнеют или превращаются в карикатуру, а сюжеты отдают литературными же клише. Неизбежный молодой писатель, который в обнимку с бутылкой пишет об одиночестве. Неизбежная любовница друга, решившая покорить зверя и любимый французами любовный треугольник с женщиной и двумя мужчинами.

В какой-то момент фильм, кажется, сворачивает к «социальной» теме, когда прекраснодушные мигранты во время подготовки к экзамену на гражданство учат Марсельезу и обсуждают сложные вопросы — например, можно ли бить жену. Это, конечно, фикция. Мы видим, что клятва на верность правам человека также не делает тебя причастным другому обществу, другому народу, как словарные определения и поэзия. «Не искушай чужих наречий, но постарайся их забыть».

Глазами героя мы видим Париж смутным образом — сквозь пелену дождя или навеянных ветром слез. Мельтешащая вереница машин, заплеванный мокрый асфальт, неоновый вывески и маслянистая вода, смазанные в импрессионистском движении. Лишь ближе к финалу его взгляд фокусируется на явном символе: ночном фасаде Собора Парижском Богоматери. Солдат, не решавшийся поднять взор на храм в начале пути, приходит к тому, что «расстреливает» его из пальца. Сцена, которая снималась как провокационная, теперь неизбежно ощетинится зловещими толкованиями. На самом деле это жест отчаяния, попытка отступить хоть на какие-то позиции.

Йоав долго пытается войти в Париж невидимым фланером, стать его плотью от плоти, и город отторгает пришельца — тогда Йоав пытается вызвать его на бой. И старая Европа подсовывает ему ложные пустые цели: силуэт церкви, симфонический оркестр. Что-то мерещится за этими миражами, но описать это не хватает языка. Перечень определений из словаря Ларусса превращается в таинственное стихотворение, как в эпиграфе романа Саши Соколова: «Гнать, держать, бежать, обидеть, слышать, видеть и вертеть, и дышать, и ненавидеть, и зависеть, и терпеть». Но не всякий мир можно выразить словами, заговорить заклинанием. Париж не отзывается: чужак должен ломиться в закрытую дверь или потупить перед храмом взор в молчании.

Андрей Гореликов