«Живой»: Рецензия Киноафиши
Режиссеру Александру Велединскому, вне всякого сомнения, стоило оставить первый вариант названия картины – «Какими мы не будем», потому что главного героя живым назвать достаточно сложно. Собственно говоря, вполне можно даже допустить мысль, что он и вовсе не вернулся из кавказского переплета и что все его больничные и постбольничные приключения в России – не более чем посмертное видение (кое-какие указания на правомерность такой трактовки в конце фильма явственно обозначены). Но даже если предположить, что вначале персонаж Андрея Чадова отделался потерей ступни, то уж под колесами джипа он железно обрел свою смерть; этот факт Велединский и фиксирует, остановив камеру на немигающих распахнутых глазах бывшего контрактника. Так что по-любому выходит не одиссея живого по грязным, грубым и слегка сюрреальным российским просторам, а путешествие мертвого (или, скорее, полумертвого, еще барахтающегося в коматозных галлюцинациях) по своего рода филиалу чистилища, где за главным героем увязываются двое боевых товарищей в маскхалатах и при полном вооружении, которые умерли уже наверняка и уже достаточно давно (посему упоминание 38-го дня и приближающегося 40-го следует, видимо, отнести не на счет двух обмундированных душ-сопроводителей, а на счет того, кого они в этом загробном вояже сопровождают).
К сожалению, из-за фатальной слабости сценария Игоря Порублева Велединский не смог безупречно выдержать ритм и интонацию так, как это было проделано в «Русском», хотя замысел «Живого» в высшей степени интересен; на один гениальный кадр приходится три проходных и четыре провальных. Соединение таких разнородных элементов, как цирковой карнавал, советский мультик про Карлсона, играющего в привидение, запись реальных переговоров 131-й Майкопской бригады, состоящая из матерщины, боли и отчаяния, и флэшбэки с картинами кровавого кавказского окружения, дается Велединскому легко, но обилие лишних эпизодов (вроде фантастически тупо снятых сексуальных сцен) и явных сюжетных дыр наподобие убийства начфина подарочной шашкой рушит всю с таким азартом собранную конструкцию. Пока режиссер демонстрирует холод, одиночество и буквальное физическое бремя чистилища/ада (бойцы, которых могут видеть единственно существа с тонкой душевной организацией – пьяницы и женщины, таскаются по тому свету в зимней форме и с тяжеленным боезапасом, не в силах отведать ни водки, ни еды, ни тех же женщин и общаясь лишь с такими же, как они, призраками), приправляя это путешествие достойным замогильным юмором («только через мой труп») и редкими, но блестящими прорывами в сущность «русского» (особенно впечатляют в этом смысле ночное шествие новопреставившихся, танец одного из мертвых солдат со своим автоматом под пронзительный романс «Сплина» и старая добрая песня Егора Летова «Про дурачка»), – фильм держится, несмотря на многочисленные огрехи и неувязки, несмотря даже на то, что последовательно соблюдаемая авторами натуральность то и дело переходит в грубый и пошлый натурализм. Однако когда главный герой встречает свежерукоположенного священника, внешне – брата-близнеца (здесь на пару с Андреем Чадовым играет Алексей Чадов), ритмика «Живого» сходит на нет, а сам фильм превращается в поверхностный идеологический сеанс. У сценариста Игоря Порублева, по всему видно, теплые отношения с отеческой русской религией, раз он чуть ли не в каждом сценарии норовит по-щенячьи ткнуться в материнский подол православия (недавно снятый опус «С Дона выдачи нет», где Алексей Серебряков играет диакона, везущего колокол, – красноречивое тому подтверждение; кстати, в «Живом» солдат возвращается домой мимо таблички «р. Дон»), однако понимание православия здесь какое-то детское и примитивное: батюшка благословил/отпел – все в конечном итоге будет хорошо. Увы, из-за наивной буквальности происходящего легко прочитывающиеся близнечные метафоры (идеальная, пришедшая к Богу ипостась несет на кладбище – к месту упокоения – своего заблудившегося мирского двойника) срабатывают «с одышкой» и без всякой надежды на катарсис, финальное откровение в виде надгробия главного героя выглядит надуманным трюком, а до очевидного убогая песня Дрягилева «Девяносто суток», слишком часто звучащая за кадром, лишь довершает и без того серьезный разлад в предсмертном пространстве «Живого».
Vlad Dracula
